Галина Артемьева - Несчастливой любви не бывает (сборник)
В итоге она притерпелась бы красиво и непринужденно есть и даже принимать участие в беседе при этом. Было бы немножко времени. Жить бы здесь.
Но мало ли что снится! Все равно просыпаешься и оказываешься там, где жить поставлен. И это ничего. Пусть у Алешки будет лучше. Она ему выгрызет, выцарапает другую жизнь. Главное – цель. Ничего. Вот ведь интересно – столько слышала про ностальгию, и никакой ностальгии. Осталась бы и жила. Даже на улице, в спальном мешке, как тот бомж. У него свое хозяйство, тележка магазинная, в ней все. Лежит на траве хозяином. И главное – полицейский в двух шагах, туристов толпа, а он имеет право лежать! И ему еще кто-то денежку кидает. Рядом бутылка пива начатая стоит.
Молодой, красивый даже. Не негр, не азиат. Коллега-англичанка ей объяснила, что это некоторые люди так живут, потому что им нравится. Жизнь вне социума их больше устраивает. Они не могут нести бремя обязанностей и общественных долгов. И другие человеческие существа должны воспринимать это толерантно. Эти, мол, люди – просто особый человеческий подвид, о них надо в меру сил заботиться. Во как! Пусть бы и о ней заботились. Жаль только, непонятно, где мыться. На все согласна, только вонять не хочется и зубы привыкла чистить. В общем, что уж там! Алешку же не бросишь. А так бы – довезла детей до аэропорта Хитроу, поставила на регистрацию билетов, объяснила бы самой активной девочке, как пройти паспортный контроль, и – до свидания! У меня, дети, командировка продлевается, меня тут пригласили лекции в колледже почитать. Берегите себя. Всем привет. До невстречи в Москве! Ку-ку!…За наше негулянье под луной, за солнце не у нас над головами!..
Она пыталась гнать от себя зряшные мысли патриотической лирикой. «Гой ты, Русь моя родная, хаты – в ризах образа…»[4] Или нет, лучше: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был…»[5] Это страшнее, сильнее. Или вот: «О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!»[6]
Да-да! Долгий путь до боли! Только обращение «жена» сталкивало с патриотического настроя. Что такое быть женой, она на своей шкуре испытала. По отношению к жене можно все. Просто абсолютно все. Можно загулять с друзьями перед самыми твоими родами, и поедешь ты рожать одна как миленькая. А потом все простишь, когда принесут тебе в палату разудалый букетище, весь в проволоке и жатой цветной бумаге, и под окном будет весело махать руками твоя защита и опора. А еще можно провеселить все семейные деньги и приползти утром с воплями: «Ты меня не понимаешь! Ты меня используешь!» Живи потом как знаешь, выделяй грудное молоко от чая с хлебом. Можно в поисках внутреннего Буратино не уживаться на работе, жена будет тянуть лямку за двоих, пока ты мечешься в духовных исканиях. Нет! Если Русь – жена, плохо ее дело. Добром не кончится. Тут поэт не в свою пользу проговорился. Нет! Лучше утешаться вот чем: «Доконает голод или злоба, но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой, И с тобой, как Лазарь, встать из гроба»[7].
В общем, к концу визита как-то подсобралась. Уговорила себя, что причина в ней самой. Вернется – заживет по-новому. Утром – мюсли, овощной сок (соковыжималка же есть, так что же!), зарядка на балконе (надо с него только весь хлам повыбрасывать), холодный душ. Алешка тоже потянется, он пока все копирует. Живут же люди и по-нормальному. И не горюют. Вот – все ее подопечные детки из каких семей! Какие там папочки! И на собрания приходят, и на школу жертвуют. У них школа тоже не простая, специальная, платная. Поступление – строгий отбор, только по собеседованию. Плата – за год вперед. Правда, не двадцать тысяч фунтов, но тоже не три копейки. Некоторых принимают бесплатно. Крайне, правда, редко. Одного в три года. Если на собеседовании выявится что-то экстраординарное. Есть в школе особый фонд. Родители в курсе, что столько-то они платят за обучение, а столько-то – в фонд школы. Эта сумма по сравнению с основной их и не пугает. Так, пустяки, не деньги. Но вот Аришечке этой миленькой из этого фонда за билет до Лондона и заплатили.
Она ее еще в первом классе приметила. Все с цветами, с родителями, а то и с дедушками-бабушками. Визжат, вопят, вертятся. А эта – в мятых бантах (зачем вообще эти уродские банты), с каким-то хилым цветком в горшке, в оббитых на носах ботинках. Одна. Неужели в нашу школу приняли? Одаренная, говорят. Все знает и может, как взрослая. Сама пришла поступать. С документами. Денег, говорит, нет, спросите меня. Спросите, о чем хотите. И не смогли не принять. Пусть учится, другим пример показывает. За ней пусть тянутся, как за лидером в гонках. Ломоносов двадцать первого века.
Казалось, повывели всех как следует, кто не вывелся, последнее донышко души пропивает и рождает уже даже не себе подобных, а деградантов заморенных. Однако проявляются и чудеса.
Потом она узнала, что девчонкино имя – Арина. Вот называют же! Алена, Арина! И в святцах нет имен, а кому-то слух ласкает. Арина Родионовна, как же! Старушка дряхлая моя! Не имя, а судьба. Из той же серии, что Тракторина, только наизнанку. Одна в глуши лесов сосновых… Но это так, мельком. И все не важное. А важное – глаза. Умные глаза затравленного существа на последнем издыхании. «Одного поля ягоды» – так, что ли, Свидригайлов Раскольникову сообщил про их сущностную связь? Вот что было главным. Она в этих глазах про себя читала. И себя же страшилась. И скорее смотрела в сторону, на другое, чтоб зря не думать.
Через несколько лет, когда Арина уже у нее стала учиться, она на себе распробовала ее необыкновенность. Память ее ненормальную, когда в книгу глянет – и помнит.
Так – вполне чучельная девочка, детям положено таких подтравливать как слабейших в стае. Но даже дети ее не трогают, не задевают. Правда, и не задруживаются. Одна она со своими талантами и умственными возможностями. И по-хорошему – ничего особенно ей и не светит. Ну, поучится, кончит школу, ну, институт. И что институт? Потом память от своеобразного питания подсядет, общая усталость от тщетных усилий навалится. Пых – а где та талантливая девочка? Помните – была? Помните – как все знала и ведала? Ничего о ней не слышно? Странно! А казалось! А мнилось!
Но так думать было стыдно. Она делала теперь два школьных бутерброда – Алеше и Арине. Просто подходила на перемене и совала: на. И яблоко. Пока ребенок учится в их школе, она будет делать эти завтраки. А потом кто-то еще поможет. Найдется, кому помочь! Вот и в Лондон она на педсовете настояла, что Арина должна ехать номером первым. Хоть какая-то справедливость существует на этом свете. И все согласились.
И именно за это теперь она под дверью гостевой комнаты уютного английского дома молит: «Аришечка, открой мне, пожалуйста! Позволь мне войти!» В предыдущий вечер почудилось ей неладное. Все, как положено, пошли стадом шататься по городу, программа визита вся выполнена, время свободное, гуляем. Все, кроме Ариши. «Я одна пойду». Даже не спросилась. Просто в известность поставила. Это кольнуло неприятно. Неблагодарностью повеяло. С другой стороны – последний вечер. И когда еще кто ее в Лондон возьмет? И что у нее там на душе при мысли о возвращении? «Иди, только встречаемся ровно в восемь». На ужине все было нормально вроде. И даже сейчас, когда автобус остановился у дома, где гостила Арина, ничего, так сказать, не предвещало. Сумка ее, почти пустая при отлете из Москвы, а сейчас плотно набитая всевозможными подарками от гостеприимных хозяев, стояла на газоне. А в дверях – расстроенная английская мамаша, ничего не понимающая:
– Я слышала, как она принимает душ. Я звала ее к завтраку. Сумку мы еще вчера вместе собрали. Она не вышла из комнаты.
Вот и начался этот тук-тук-тук.
– У меня есть ключ, – подсказывает тихо хозяйка, – там внутри защелка, а снаружи отпирается ключом.
– Давайте! – кивает гостья.
Ключ неслышно поворачивается в замке. Девочке, наверное, страшно видеть, как отпирается дверь. Как в фильме ужасов. А чего она ждет? Что они уедут просто так? Оставят ее – и тю-тю. Живи и радуйся.
Главное – зайти как ни в чем не бывало. И те, в автобусе, дети чтоб ничего не заподозрили. Все у них нормально. Закопалась немного, собираясь. Время, к счастью, есть. Время терпит.
Она забилась в узенький промежуток между столом и стеной. Коленки поджала к груди, голову в колени вжала. Неродившийся ребенок. Эмбрион.
– Ариша! Ариша! Поедем. Ты не думай, что здесь рай. Здесь тоже полно проблем и несчастий. Здесь тоже бездомные. Помнишь, мы видели их сколько? Ариша! Ну кто тебя там так обижает? Ты скажи мне. Я тебе помогу. Будем вместе бороться. Вместе будем выживать, а? Они с виду только такие хорошие, а уедем, забудут нас в ту же минуту. Мы для них как кино. Посмотрел и забыл. Помнишь, у российского посольства демонстрацию? «Свободу Чечне!» Мы же видели. Несколько человек стояли с лозунгами, рожи гладкие, прохожие им аплодировали. Они кому угодно будут аплодировать, лишь бы против нас. А мы никому не нужны. Сами себе не нужны. А им тем более.
