Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
– Теперь это дерево будет расти, символизируя нашу… – осекаюсь.
– …близость, – улыбается Рада, и я понимаю, как должен сейчас поступить, но панический страх, удушая, сковывает.
Ее лицо приближается ко мне, и я неловко, через усилие тыкаюсь в подставленные губы, влажные, сладкие от помады, и тут же, испугавшись собственной решительности, отстраняюсь назад, пряча взгляд. Но Рада грубым, мужским, движением притягивает меня к себе, целует. По-взрослому, с языком.
Помидоры… Вспоминаю тренировки на маринованных помидорах. Впиваюсь в губы так, словно Макс Шрек решил оторваться на съемках у Фридриха Мурнау. Рада вздрагивает, отстраняется, улыбается:
– Не так сильно, сладкий! Расслабься…
Вновь целует меня. Я честно стараюсь расслабиться, но вульгарное «сладкий», словно за пузырь самогона ты подцепил сельскую шлюху, вламывается в сознание, устраивая там дестрой.
Обрываю поцелуй. Глаза Рады закрыты. Она еще инстинктивно тянется ко мне. И это усиливает ощущение вульгарности происходящего.
– Подожди.
– Еще один сюрприз?
Между тремя кипарисами лежит купленная у беззубого татарина красная роза с длинной шипастой ножкой. Это, действительно, еще один сюрприз, но я иду за ней скорее для того, чтобы потянуть время.
Цветок, хоть и стоит в иерархии флоры ниже дерева, воодушевляет Раду. Она улыбается, потупляет глаза, шепчет «мой маленький» и хочет отблагодарить поцелуем.
Мне приходится отвечать, лишний раз чувствуя свою неопытность, ущербность. Женщины взрослеют раньше мужчин. И это отставание, разверзшееся пропастью. Кто я для нее? Подопытный? Цуцик? Ученик? Тимуровские штанишки, белая рубашонка, коротенький галстук – девственник приперся в бордель, чтобы подарить шлюхе коробку любимых барбарисок. Ей надо бы промолчать, проявить деликатность, обучив между делом, легко, ненавязчиво, но она разъясняет искусство любви вслух.
Не стесняйся, будь нежнее. Постарайся расслабиться. Не торопись, не напирай. Играйся со мной, заманивай. Проведи рукой по волосам, коснись мочек ушей. Не зацикливайся на поцелуе.
Безвольно мусолю ей шею; лишь бы не видела моего лица, лишь бы не слышать ее бесконечных избитых фраз.
– Поцелуи не только приятны, но и полезны, – может сказать она с таким видом, словно только этой фразы мне и не хватало, но вот теперь она проговорена, и я сразу успокоюсь, окрепну. Хотя до этого я, готовясь, изучил о поцелуях столько, что можно читать лекции.
Поцелуи уменьшают выработку гистамина, вызывающего сенную лихорадку. Служат прививкой от цитомегаловируса, опасного при беременности, вплоть до церебрального паралича или смерти ребенка. Нормализуют кислотность полости рта. Снимают приступы вегето-сосудистой дистонии. Избавляют от стресса. Повышают тонус и настроение. Стройнят.
Знаю это так же четко, как и то, что при поцелуе легко заразиться герпесом, гепатитом В, сифилисом. Есть даже так называемая «поцелуйная болезнь» – мононуклеоз, вызываемая вирусом Эпштейна – Барра.
Вспоминая о ней, я останавливаюсь, замираю.
– Что-то случилось, милый?
«Милый» лучше, чем «сладкий». Но тоже отдает пошлостью. Где Рада набралась этих фраз? И почему я, будто мне семьдесят девять и пора умирать, так критичен?
Здесь, у моря, на котором отражаются огненные блики ночного города, у кораблей, где спят или несут вахту люди, у берега, который, пройдет месяц, населят шумные, распаренные туристы, все не случится. Я не готов. Мне надо взять передышку. Уйти домой.
– Надо идти. Нам с тобой.
Рада смотрит на меня удивленно, затем насмешливо, и едкая, точно выжженная кислотой, ухмылка перекашивает ее лицо. Стараюсь не смотреть на нее, глядя себе под ноги, на каменистую, поросшую серо-зеленой полынью землю, но даже так, без звуков и взглядов, ощущается ее дьявольское презрение.
– Что такое? Что я сказал смешного, Рада?
– Ничего. Ты ничего, и я ничего, правда, Аркадий?
– Тогда нам пора домой.
– К мамочке, да? Ути-пути…
Слова ее детские, но лицо старчески злое. Надо бы ответить ей по-мужски, так, чтобы поставить на место, но выходит лишь:
– Не твое дело, идем! Опоздаем на автобус!
– Да пошел ты!
Она взмахивает руками, идет от меня прочь, в сторону памятника гвардейцам. Я быстро собираю в пакет термос, плед, хватаю мастерок, бегу за Радой.
Позже, когда я буду встречаться с девушками, разными, но в то же время неуловимо похожими, это мое преследование, хождение по мукам вслед за обидевшейся обидчицей станет нормой, которая вновь и вновь будет напоминать мне о слабости, зависимости моего характера. Все эти девушки навяжут мне свою волю легко, без особых на то усилий, потому что я сам буду искать, алкать их рабства, не способный принимать четких самостоятельных решений.
Волоча мастерок, пакет, я иду за Радой, а внутри рождается странное, извращенное возбуждение, которое поднимается откуда-то из области паха и томными кругами, словно камень швырнули в озеро, расходится по всему телу.
– Подожди, успокойся!
Догоняю ее, хватаю чуть ниже плеча. Разворачиваю.
– Стой!
– Убери руки!
– Да что случилось?
– Ничего, вообще ничего, – она вновь расчехляет пушки сарказма, – притащил меня черт знает куда и ходишь вокруг да около. Рано тебе быть импотентом!
– Я не импотент!
– Ну, так поцелуй меня как мужчина!
Схватив за лацканы пиджака, она притягивает меня к себе. Грубо, бесцеремонно, словно трубку фиброгастроэндоскопии, просовывает язык в рот.
В газетах, которые бабушка с мамой хранят в бане для растопки печки, я больше всего люблю рубрику «Полезные советы». «Как вылечить геморрой жабьими брюшками» – почти Хармс. А рядом что-нибудь адекватное, вроде: «Если взволнованы, дышите животом».
Когда Рада исследует пространство моего рта, я вспоминаю «полезный совет», и живот ходит мехами аккордеона, на котором отец пробовал учить играть меня в детстве. Рада, похоже, принимает это за возбуждение. Хотя я, конечно, с трудом представляю себе, как вживую, в реальном, не телевизионном, мире выглядят сексуально возбужденные девушки.
Она льнет ко мне, прижимается, обволакивает. Мои глаза открыты, и я вижу, как раздуваются ее ноздри. Рада зажимает мою ногу между своими ногами, елозит на ней. Понимание того, что я, безнадежный девственник, могу возбудить взрослую опытную девушку, наливает меня силой, уверенностью. Здоровая крепкая эрекция всего тела.
Правой рукой обхватываю ее бедро, притягиваю к себе. Она испускает нечто вроде стона и еще крепче прижимается ко мне. Кладу левую руку на ее другое бедро. Видимо, приняв мой жест за предложение, она запрыгивает на меня. Держу ее на весу. Точь-в-точь как герой-любовник. Но слабый, хилый герой-любовник. Мне бы книги носить, а не страстных девушек.
Рада спрыгивает, тащит меня к обелиску. Прижимает к окружающему его парапету с красным числом «1944». Девочки хотят быть сверху. А может быть, просто холодны камни. Радины груди, на которые я таращился, поднимаясь к памятнику, передо мной. Кажется, их надо целовать, мять, особенно милуя соски. Неловко тыкаюсь в них, смелея от того, что, в принципе, способен на такое. Руки спускаются вниз, скользят по телу. Останавливаются на плоском животике. Поглаживаю. Не забыть про груди – целовать их. Все по инструкции, вычитанной в потрепанных книгах, найденных на остряковской свалке. Даниэла Стил оказалась полезнее, практичнее Достоевского.
Засовываю ладонь между ног Рады. Там мокро, будто описалась. Это промелькнувшее «описалась» заставляет на мгновение отнять руку. Тут же злюсь на себя за это, возвращаю ладонь, пытаюсь залезть под ткань, но джинсы обтягивают плотно. А с пуговицами не управится. Так же, как и не управится с защелкой бюстгальтера. Но там можно стянуть чашечки вниз, вывалить грудь с темными сосками, а здесь – остается лишь массировать Раду через ткань.
Горячо – оказывается, это не просто образ из книг – она дышит мне в ухо. Моя, моя Рада! Мог ли я допустить, когда ты танцевала под “Spice girls” в «Старом замке», а я, оцепенев, пялился на тебя, что когда-нибудь буду делать с тобой такое? Сильнее возбуждения благодарность тебе. И твоей руке на моей ширинке.
Расстегивает пуговицу, тянет молнию вниз. Ей бы меня этому научить. Ведь, Аристотель, сука, такого не напишет. И Платон, мудак, будет тереть о другом. А главное, вот оно – как, ловко спустив штаны, заполучить пульт управления.
Но касается она его не сразу. Сначала поглаживаниями идет вверх, по лобку – и это приятно. Затем по животу – а вот это уже так себе. Воспоминания – клички, издевки, борьба с мамой, еда в унитаз – вторгаются в сознание, стреляя по еще недавнему воодушевлению. Надо целовать, гладить Раду сильнее, чтобы у нее не осталось сил на исследование моего тела.
Втягиваю живот так, что, кажется, раздавливаю позвонки. Но пальчики лезут вверх. К моей совсем немужественной груди. Вот-вот доберутся, и Рада скажет что-нибудь вроде «да у тебя первый размер».
