Артемий Ульянов - Записки санитара морга
Поутру я уже поджидал заведующего у входа в отделение.
– Николай Герасимович, – смиренно начал я елейным голосом. И так же смиренно добавил: – Нехорошо обманывать.
– Доброе утро, юноша, – ответил доктор, остановившись. – Что случилось?
– Вы сказали, что возьмете меня на операцию. И не берете, – пояснил, опустив глаза. – Обманываете, – обвиняюще взглянул я на него исподлобья.
– Ах ты, ангел бесстыжий, – усмехнулся Шабаев. – Ладно, пойдем со мной, не отставай только.
Не чувствуя под собой ног, я бросился за ним, стараясь не обгонять. Предчувствие одного из самых значимых и необычных моментов жизни кипело во мне, заставляя тихонько дрыгать ногами. До операции было еще далеко, но я уже понимал, что мне дадут маску, колпак и халат, какие носят настоящие врачи. При этом я знал слово «скальпель» и почти ничем не отличался от настоящего хирурга. Разве что ростом.
Не успел я толком посмаковать скорое появление хирургических атрибутов, как на меня сменилось новое открытие. Я вдруг явственно понял, что скорее всего являюсь единственным четырехлетним жителем Земли, который будет присутствовать на операции наравне с докторами, а не лежа на хирургическом столе. Единственным! Осознать это было непросто. Все мои жизненные ориентиры пошатнулись. Незыблемыми оставались лишь родители да квартира на Карла Либкнехта.
Следующий час, а может, и больше, я провел в кабинете Шабаева, всеми силами стараясь скрыть небывалое волнение. Оно то разливалось внутри холодной волной, заставляя замирать каждой клеткой детского тельца, то кололо раскаленным жалом, отчего я вскакивал с дивана, переминаясь с ноги на ногу. Время тянулось неимоверно медленно, закручивая пружину ожидания того величественного момента, когда я, вместе с настоящим хирургом, смогу заглянуть в глубь человеческого естества.
Николай Герасимович то входил, то выходил из кабинета, возвращаясь с другими врачами, отрывисто говорил по телефону, углублялся в больничную историю болезни… И совершенно не обращал на меня внимания. Наконец-то, дважды крутанув диск аппарата, сказал: «Пусть Маринка зайдет».
Вскоре появилась Марина, толстая медсестра, при встрече называвшая меня «пупсиком».
– Мариша, одень-ка ангела нашего, он у нас в операционную пойдет, – между делом сказал ей Шабаев, просматривая рентгеновские снимки.
– Николай Герасимович? – удивленно вскинула она брови.
– Ну, найдите там ему чего-нибудь… Может, врачом будет.
– Ладно, – растерянно согласилась сестра. – Пойдем, пупсик.
Взяв в пухлую теплую ладонь мою влажную от волнения руку, она повела меня к оперблоку, перед закрытыми дверями которого я провел столько часов. Теперь же они растворились передо мной, пропуская в запретное для посторонних царство, где Николай Герасимович Шабаев дарил жизни своими большими уверенными руками. Я увидел санитарный отсек, с раковинами, стопками алюминиевых биксов и тележками с инструментами, накрытыми материей, рыжей от частой стерилизации. Усадив меня на крутящуюся табуретку, она велела мне ждать. Вцепившись непослушными пальцами в края круглого сиденья, впился взглядом в створку следующей двери, за которой меня ждал стерильный мир операционной. Сердце мое колотилось все сильнее и сильнее, но страха я не чувствовал. Лишь запредельный восторг и чувство гордости за свою победу…
Помню, как мимо меня проходили врачи и сестры. Некоторые из них замечали ребенка, бросая изумленный взгляд. Не дожидаясь их вопросов, я, твердо проговаривая слова, сразу сообщал, что «мне Николай Герасимович разрешил». «Тогда ладно, коллега», – ответил один из них, усмехнувшись. Из операционной доносился гул голосов, накрытый гудением аппаратуры, а потом появилась и каталка с больным, которую везла одна из сестер. Когда она скрылась в операционной, я забеспокоился. По всему было понятно, что операция вот-вот начнется. И, судя по всему, без меня. Но опасения мои были напрасны. Через несколько минут ко мне подошла Марина.
– Ну, пупсик, давай-ка, снимай свою пижаму и носки снимай, – улыбнулась она, поставив на стол стальной бикс. Вскочив, я пулей разделся, оставшись в одних трусах. Вынув из блестящего цилиндра стерильный халат, сестра ловко закутала меня в него, обмотав завязки вокруг туловища. Фактически она завернула меня в халат, словно в смирительную рубашку, тоже сделав и с бахилами. Потом закрыла мне лицо марлевой маской, крепко завязав тесемки, и водрузила на голову колпак, возвышавшийся над моей головой и сползавший на глаза. Серьезно оглядев меня, вдруг хохотнула и закрепила головной убор, сильно стянув тесемки.
– Не страшно тебе? – весело спросила она сквозь маску.
– Нет! – выпалил я. И на всякий случай добавил: – Мне Николай Герасимович разрешил.
– Да знаю, знаю, – кивнула Марина.
Взяв меня на руки, чтоб не упал, запутавшись в полах халата, тянущихся за мной, словно мантия, она двинулась в секционную, толкнув плечом разошедшиеся перед нами двери. Шумно сглотнув, я затаил дыхание.
Белоснежный кафельный зал с двумя операционными столами показался мне огромным. Я вцепился взглядом в тот, вокруг которого стояла операционная бригада во главе с Шабаевым. Опустив меня в нескольких метрах от него, Марина шепотом сказала:
– Вот, пупсик. Это у нас тут идет операция на сердце. Сердце у дяди больное, а мы его сейчас полечим.
– А дядя спит? Наркоз? – срывающимся от восторгам голосом спросил я.
– Да, правильно. Ведь все знает… – ответила она, вновь подхватив меня на руки. Обойдя операционный стол справа, она показала мне дыхательный аппарат, трубка которого торчала изо рта пациента. Рядом с ним стоял анестезиолог, равнодушно поглядывающий на большие синие баллоны.
– И ты здесь! Сын полка… – произнес он, почесав нос сквозь маску.
– Вы наркоз делаете? – прошептал я.
– Ага, делаю. Даю то есть. Правильно говорить «даю наркоз», – серьезно ответил он, то и дело поглядывая на кардиомонитор.
Подержав меня немного на руках, Марина вновь отнесла меня на исходную позицию, опустив на пол. С высоты моего роста само операционное поле я не видел, жадно вглядываясь в работу Шабаева, которому ассистировала высокая сестра, подавая тому блестящие хищные инструменты в ответ на загадочные непонятные слова, которые тот говорил ей. Не чувствуя времени, я, словно заговоренный, ловил каждое движение хирурга. И вдруг красная струя с силой выстрелила из раны, залив халат и маску Николая Герасимовича. Его команды зазвучали быстрее, сноровисто замелькали инструменты. Через некоторое время это повторилось снова, будто говоря мне «человека уже разрезали, всем им видно, что у него внутри, а тебе нет». А ведь мне обязательно нужно было посмотреть, во что бы то ни стало…
Оглянувшись, Марины в операционной я не увидел. Она бы вполне могла поднять меня, поднеся поближе к столу, раз уж я здесь. Минуты шли, а медсестра все никак не появлялась. Тогда я вдруг понял, что, войдя в операционную, она запросто может подхватить меня на руки и отнести обратно, справедливо решив, что ребенок уже и так достаточно видел.
Эта догадка настолько испугала меня, что я решил немедленно действовать. Подобрав халат, осторожно двинулся к анестезиологу, который показался мне самым высоким из всех. И если бы он только согласился поднять меня на руки, то я бы точно смог все увидеть. Подойдя к врачу, задрал голову, с надеждой глядя на него. Но он будто не видел меня, погруженный в данные кардиомонитора. Сосчитав до трех, я набрался смелости и дотронулся до него.
– Что такое? – негромко сказал он, глянув на меня снизу вверх.
– Дяденька, – зашипел я, – поднимите меня посмотреть, пожалуйста. Только на секундочку, и все.
– Посмотреть? – немного нерешительно переспросил он, присаживаясь ко мне на корточки.
– Мне Николай Герасимович разрешил, – прошептал я заветный пароль.
– Ладно, давай, – согласился врач. И я рывком взмыл вверх, зажатый в его сильных руках.
В следующее мгновение у меня перехватило дыхание. Или просто забыл, что надо дышать… Передо мною была операционная рана. Открытая грудная клетка, застеленная окровавленной материей, зияла темно-красным комком сердца, опутанного тонкой сеткой сизых сосудов. В ярком свете лампы я видел его так отчетливо, что казалось – оно совсем рядом. Куда ближе, чем нутро всех игрушек, сломанных за недолгие годы моей сознательной жизни. Изо всех сил вытянув шею, я жадно всматривался в него, позабыв обо всем на свете. Белый кафель операционного зала, фигуры врачей, крепкие руки анестезиолога, звуки, запахи и даже собственное тело, зависшее над столом, – все растаяло в тот момент, перестав существовать. В моей вселенной, возникшей четыре года назад, были лишь я и чье-то сердце, встречи с которым я так отчаянно ждал. Мы смотрели друг на друга в упор.
Ни страх, ни отвращение, ни любопытство, ни восторг не касались меня в те долгие секунды. Я был на вершине познания. Все остальное было внизу.
