Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1

Вернёмся, конечно, вернёмся, скоро уже.

Пока же, умиротворённый разбродом мыслей и чувств, Соснин не спешил; привычно подрастала колокольня.

Считанные минуты пути от Пяти углов до Владимирской, а сколько всего обмозговал, сколько настроений сменил.

Нет, тревожная дразнящая близость тайн ненадолго его вспугнула.

Волнующее блаженство вновь снизошло на Соснина в эти мгновения по-своему рубежной для него – и не только для него! – ночи.

Он, осязая каждое мгновение, перебирал частицы прошлого, скользил счастливым рассеянным взором по знакомым притемнённым фасадам, не подозревая, что его поджидает; он ведь и не чаял одолевать невнятицу будущего, далеко не заглядывал – в завтра, разве что – в послезавтра…

Внезапно впереди загромыхало железо, чем грохнули по воротам? Взорвав блаженную тишину, из подворотни в нескольких шагах от него с криками, матом выкатился клубок дерущихся тел, взмывали и молотили кулаки… Уже на другой стороне Загородного, у тёмного стекла мастерской, где днём чинились утюги и электробритвы, какого-то бедолагу, довершая расправу, добивали ногами, потом бросили неподвижное, как куль, тело, орава нырнула в ущельице Щербакова переулка, топот удалялся; избитый медленно-медленно поднялся, держась за витринный поручень, наклонился, чтобы подобрать шапку, утирая кровь, прислонился спиной к стене…

Ба-а, в той же подворотне, в такой же тьме зарезали когда-то Вовку! – Соснин усмехнулся: жизнь продолжалась.

Как всегда, споткнулся о ступеньку угловой «Чайной».

Свернул на Владимирскую площадь.

Ни души… мерцал мёртвой голубизной гастроном.

Перешёл улицу, стоял у запертого метро, надеясь поймать машину.

Этого ещё не хватало! По Кузнечному – от угла Достоевского, вдоль рынка, – браво вышагивали ведомые хромым Свидерским дружинники.

Не желая попадаться на глаза воинственному завучу, который не преминул бы потащить в вытрезвитель, Соснин направился к навечно, казалось, опустевшей стоянке такси – помятый жестяной знак с буквой «Т» был едва различим рядом со спящим домом, как раз под тёмным его окном; перед ним столько времени проторчал.

Повезло.

Из ночи, дёрнувшись на тупом изломе Большой Московской, что у трёхсотой школы, выплывал зелёненький огонёк.

Часть четвёртая

Представления

Вышел из метро, машинально посмотрел на Думскую башню.

На часах – всего десять с четвертью.

И погода – с сереньким дождиком – вполне сносная.

Он мог не спешить.

Здесь, у Гостиного, вчера из окна автобуса увидел Вику, да не одну, всю семейку. Накупили одинаковых чемоданов, отбывали.

Странно. Вика наперегонки припустила с Нелли?

Почему-то ему стало не по себе.

На другой стороне Невского из подземного перехода показался Шиндин, направлявшийся в сторону Дома Книги. Ну да, шиндинский институт был рядышком с зингеровской махиной, впритык.

Перешёл под землёй Садовую, свернул за угол Публички.

Нежно журчали ручейки в водосточных трубах…как когда-то, ночью, на мокром безлюдном Загородном. Сколько же лет прошло?

Впереди, прыгая через лужи, как раз достигал массивной библиотечной двери Дин. Поспешал занять удобное место в научном зале?

Тут и сам ступил в лужу. Вчера вечером подморозило, на Большой Московской раскатались ледяные дорожки, до угла Кузнечного, до ступенек метро по зашлифованному льду доскользил, а наутро, пожалуйста, наденьте галоши – оттепель.

Осмотрелся. Такая встряска, – обрушение дома, панические слухи, страхи, а всё вокруг, как всегда – нехотя просыпался Невский с незрячим блеском окон; троллейбусы, подкатывающие к очередям на остановках, гранитная глыба «Елисеевского», чёрные кружева голого Екатерининского садика, за которыми желтел комод Александринки. Мелкий, как пыль, дождик, но кое-где, у ограды садика и под кустами, пятна грязного снега. Поднял воротник и опять осмотрелся, как если бы растерялся: всё знакомо, а не понять, где находится, куда идёт. Да, подспудное волнение нарастало – как и давным-давно, в Мисхорском парке, когда Вика и Нелли, почти забытые, будто нарочно встретились ему одна за другой; прокручивались беспомощные мысли… что за намёки вновь посылались ему с интервалом в десятилетие? Или просто-напросто скорый и почти одновременный отъезд Вики и Нелли – всего лишь ещё одно, вдобавок к Мисхорскому, совпадение, очередная, но ничего существенного не означающая и не обещающая случайность? Наверное, ныне похожих случайностей пруд пруди, многие эмигрируют… медленно шёл вдоль фасада библиотеки.

Погасли фонари.

Опять остановился.

Зачем же вызвал на заседание своей комиссии Влади? Зачем? Что прокрякала в трубку Лада Ефремовна? – к одиннадцати ноль-ноль, вопрос на месте. О, вопрос мог огорошить, хотя к обрушению дома Соснин никаким боком… о, подражая большим начальникам, в последние годы Влади вдохновенно разучивал роль всесильного самодура.

А ведь недавно ещё Влади, канувший было в служебное небытие за полярным кругом, воскрес в скромной, не таившей никаких угроз роли главного инженера домостроительного комбината.

Постояв, вспомнил день зримого воскресения Влади и мутную телекартинку с танковыми армадами на пражских улицах, вспомнил тот самый день.

Его путь наверх начался после досрочной демобилизации на секретной северной стройке, где Филозов, уже женатый на дочери мурманского секретаря, отличился важным почином. Резкость, прямолинейность не мешали ему умело маневрировать, в рутине бюрократических игр он поднимался выше и выше, дополняя бурную энергию изрядным цинизмом, без которого даже такому классному спортсмену, каким был он, не удавалось бы столь резво взбегать по служебной лестнице. Наступательный инстинкт лидера не позволял расслабляться, ему – при его-то болезненном самолюбии! – выпали упрямые и боевитые годы, хотя на упругом, с ровным загаром лице не оставалось следов ударов, как их не остаётся на бейсбольном мяче от ударов биты.

И вот прекрасный солнечный день на исходе лета.

– Скоро осень, за окнами август, – проникновенно выпевала по «Маяку» Майя Кристалинская, когда Соснин открывал дверь в фанерованный тамбур, отделявший кабинет от приёмной. Влади радостно выпрыгнул навстречу ему из кресла; внезапно свершился долгожданный перевод из заполярной глуши, перевод, подозрительно совпавший с новой женитьбой. С новоиспечённого главного инженера не слезла ещё провинциальная кожа, но самодовольства его ничуть не убавляли плетёнки сандалет из кожзаменителя, трикотажная сочно-голубая бобочка под куцым гороховым пиджачком, перфорированный пластмассовый чёрный галстук, похожий на высушенную змею.

– Чудесный денёк, Илюшка, мы снова вместе! – завопил, ослабляя узел похоронного галстука, вцепился в плечи Соснина и закатил глаза: вместе они свернут горы, докажут-покажут, все будут кипятком писать, раз, два, три, пионеры мы…и политическая непогода славным свершениям не помешает, ещё бы, с самого начала пражской весны он иуду-Дубчека на дух не выносил, – зрачки Влади пугающе исчезли за веками, – о-о, лишь зоологическим мракобесам да высоколобым дуралеям не ясно, что сегодня, наконец, свершился акт справедливости, что пора, давно пора было защитить наши завоевания броневым кулаком, о-о-о, – как он презирал слабаков, успевших напустить лужи, пока мирные танки утюжили Злату Прагу! – Хватит прислушиваться к вражеским голосам, завравшимся от исторического бессилия, пойми, пойми, – всё сильнее сжимал плечи Соснина, – капитализм обречён, а это – не оккупация, нет, нельзя оккупировать братскую страну, чтобы защитить её общественный строй. Не заблуждайся, агрессивному западному стану уже не остановить победную поступь социализма, ветер истории в наши паруса дует.

И после промывки мозгов он не заткнул фонтана – выплескивая громадьё планов, потащил в цеха, следом семенил Семён Файервассер в синем, заляпанном цементом халате; Семён заведовал на домостроительном комбинате лабораторией.

Собрались у Гены Алексеева.

На сей раз Гена, всегда-то не очень весёлый, был безнадёжно-мрачным и отрешённым, бесшумно занёс из кухни тарелки с наспех слаженными бутербродами – изысканно сервированного, как обычно, угощения не готовил, не до того…на низком столике беспорядочно сгрудились принесённые бутылки.

– Как помочь Дубчеку, как? – выкрикивал Дин; сбросил ботинки, заведённо перебегал в носках от углового книжного стеллажа к письменному столу со старенькой пишущей машинкой и фото Вяльцевой в тёмной, любовно отлакированной рамочке, от письменного стола к стеллажу.