Максим Кантор - Красный свет
В дурные сталинские времена существовали специальные курсы подготовки к войне «Готов к труду и обороне» – на курсах граждане обучались стрелять, рыть окопы, управляться с противогазом. Новое время ввело иной курс, сообразно развитию военных технологий. Принципиальным для подготовки к смертоубийству было поощрение убийств, совершенных знакомыми, дружба с сиятельными бандитами, легкое соучастие в воровстве. Столичные интеллигенты привыкли к тому, что их знакомые – воры и убийцы, даже немного гордились брутальностью и размахом своих друзей. Либерал обнимался с нефтяным бароном, отлично зная, какой ценой баронство куплено. Всякий раз, когда речь заходила о конкретной личности доброго друга, оспаривали причастность друга к живодерству – хотя и не отрицали живодерства как такового.
– Откуда вы взяли, что миллиардер Курбатский лично убивал людей? Грабил – да, мошенничал – не спорим! Но убивать? Курбатский – фигура трагическая, ренессансная, он соткан из противоречий: то здесь сопрет, то там слямзит – но в мокрых делах, кажется, не участвовал. Вы что, видели? И вы не видели. Купил ли он мне квартиру? Допустим, да. Но это сложный вопрос и не имеет отношения к обсуждаемому предмету.
– Как можно говорить, что правозащитник Пиганов связан с преступной группировкой? Ну да, финансовые потоки, омывающие его либеральную партию, зарождаются на алюминиевом комбинате, а данный комбинат был приватизирован, скажем так, нестандартным способом. Но непосредственно Пиганов к удушению директоров не имеет отношения. Совместима ли либеральная программа с работой алюминиевого комбината? Разумеется, да: либерализм – это учение о свободной инициативе.
– Как вы можете говорить, что Кессонов отдавал приказы о взрывах жилых домов? Он действительно торгует оружием, из этого оружия производят выстрелы, но скажите: если вы производите ножи и вилки, вы повинны в убийстве коров? Да, Кессонов – жесткий человек, это необходимое качество бизнесмена. В чем это выражается? Жесткий – и все. А кто взорвал дома – неизвестно. Террористы, вероятно.
Рядовой бизнесмен был сравнительно далек от убийства. Иногда эта мысль посещала умы, но ненадолго. Так, преуспевающий ресторатор Дмитрий Мырясин подумал было о том, что хорошо бы расчленить владельца мебельного бутика Давильского, распилить его полное тело бензопилой в подсобке ресторана. Повод был вопиющим: Давильский снабдил идентичным мебельным гарнитуром как ресторан «Сен Жюст», так и конкурирующий с ним рыбный ресторан «Морские гады». Меру оскорбления поймет всякий, если представит себе двух дам, явившихся на вернисаж в одинаковых платьях. За такое равенство и убить мало. Недурно бы разместить Давильского в холодильнике между навагой и палтусом – пускай бы улыбалась его щекастая голова сквозь заиндевевший полиэтиленовый мешок.
Однако, в отличие от распила России, распил Давильского не состоялся.
Светская столица привычно жужжала в ресторане «Сен Жюст», бензопила пылилась без дела, а Давильский продолжал торговать мебелью и не подозревал, какая участь его миновала. Ресторатор Мырясин, здороваясь с ним, сдержанно улыбался; вместе сходили на митинг в защиту базовых ценностей.
В целом можно сказать так: граждане понимали необходимость избирательных убийств, продиктованных бизнесом или вторжениями в дикие страны; граждане легко распознавали в общей компании того, кто подлежит устранению; но непосредственно к убийству еще перейти не могли. И только общее ухудшение мира – протух мир, испортился, расклеился мир – убеждало граждан, что чистоплюйство не надолго. Люди аккуратно, намеками, убеждали друг друга, что убийство себе подобных не есть абсолютное зло. Мы ведь не желаем равенства в нищете?
Ах, это преувеличение! Разумеется, все светские граждане были воспитанными людьми. Конечно же, никто не выступал против равенства. Что же мы, не понимаем, что равенство – это хорошо? Конечно же, люди просто хотели добра, денег и демократии. Проблема лишь в том, что эти три компонента не сочетаются.
9
История двадцатого века есть история борьбы демократий, каждая из которых именовала себя истинной демократией, а соперницу называла мнимой. Во всех демократических обществах говорили о равенстве – и в каждом обществе понятие равенства трактовали немного иначе, чем в другом. Иной остряк бы сказал, что не существует тождества в представлении о равенстве, – но людям было не до шуток. Казалось бы, чего проще: если люди равны – то они равны, вот и все. Однако свойство равенства определению не поддавалось. Если равенство свободных людей подразумевает наличие рабов, то, вероятно, это не есть буквальное равенство? Некоторые формы демократии объявляли тоталитаризмом на том основании, что в этих странах вводили однопартийную систему. Определений тоталитаризму давали много, однако ни одно из них не объясняло исчерпывающе, чем отличается одна одураченная толпа от другой.
В некоторых странах власть народного лидера была более беспощадной, чем в других, – впрочем, формы беспощадности варьировались богато. И если оправдать убийства за пределами вверенной лидеру демократии, то разом оправдаешь многих злодеев; а если не принимать убийства невинных вовсе – то как быть с расстрелом греческих повстанцев и бомбежкой Ирака? Сначала казалось, что с этим вопросом можно разобраться: дело в дозировке необходимого лекарства. Пытались ввести квоты на умеренное истребление невинных, вводили норму на истребление женщин и детей при прогрессивном бомбометании варварских стран, но это выглядело неубедительно. В конце концов, и нацисты уверяли, что они ликвидируют недочеловеков избирательно, в целях общего оздоровления организма. Одна из последних фраз Гитлера: «Когда они будут идти к новой войне, вспомнят, что я не успел избавить мир от всех паразитов», – слишком очевидно вписывается в данную риторику. Демократии всячески старались откреститься от памяти о Гитлере и Сталине. Лидеры противоположных изводов демократии в сердцах именовали друг друга гитлерами и сталиными, но поскольку каждый называл каждого «гитлером», определение потеряло смысл. Изначально эти имена были ругательными – Гитлер и Сталин воплощали нечто антидемократическое. И действительно, эти вожди народов были крайне жестоки, что, впрочем, не отменяло народного характера власти и одобрения данных диктаторов народом. Их легитимность на момент правления не вызывает сомнений, и то, что они представляли волю демоса в не меньшей степени, нежели их либеральные коллеги – очевидно. И Сталин, и Рузвельт, и Гитлер одинаково пылко делегированы народом на власть, хотя Рузвельт и не считал Гитлера демократом, а Гитлер не усматривал в американском капитализме народной воли, а Сталина считал азиатским тираном.
Общество Советского Союза называло себя демократией, и Западная Европа называла свои государства демократиями, народные депутаты присутствовали и тут и там, и со всей очевидностью одновременно существовали социалистическая и капиталистическая демократии. Корпоративное государство Салазара и Муссолини, демократический централизм Советского Союза, национал-социализм Германии, капиталистический порядок Америки – это различные формы народовластия, и варианты управления разнятся в зависимости от культур и обычаев народа. Именно потому, что типы народного сознания различны, формы народовластия ужиться друг с другом не могли, – и культурные составляющие выступили на сцену более очевидно, нежели при монархиях. В течение века шла война между различными формами народовластия, за то, чтобы в конце концов был совершен окончательный выбор – надо было установить оптимальный способ управления свободными людьми. Разумеется, существовали методы управления этими формами народовластия, и требовалось найти наиболее эффективный способ командования теми, кто считает себя независимым. Шла война между демократиями, иными словами: шла долгая война между различными формами номинального равенства – ради повсеместного установления лучшей формы неравенства.
Люди внимательные спорили с данным утверждением; они ссылались на фактор многопартийности, на позитивные законы, на независимый суд – отличающий хорошее народовластие от плохого. Однако выходило так, что хорошие законы народовластия напрямую зависели от плохих законов, которые обосновывали насилие, и народовластие выживало благодаря скрытой власти элиты. И даже те, кто видел существенную разницу между диктаторами и сменяемыми президентами, заметили, что неравенство пришло в сытую законную Европу, пришло опять.
И люди спрашивали друг друга: почему старики роются в помойках, а банкиры катаются на яхтах? Ведь старики работали, а банкиры просто хранили деньги, которые зарабатывали эти старики. Разве такое неравенство честно?
Таким людям надо было снова показать, что выбирают они не между справедливостью и обманом, но между революцией и войной.
