Максим Кантор - Красный свет
А бедняки сами виноваты: умри ты сегодня – а я завтра.
Неравенство ушло в тень, но неравенство надо было в тени пестовать.
Поддерживать состояние неравенства перманентно, не упустить иерархию – и это несмотря на вопли бесправных о равенстве, на требования революции, на шаткость среднего класса – именно это было основной задачей минувшего века. Именно эту задачу и решает война.
5
Людям объяснили, что война – лучше революции.
Война, сказали людям, возникает по необходимости защитить завоевания цивилизации перед варварством; а революция, напротив, есть атака варварства на цивилизацию. Среднему классу дали понять, что он представляет цивилизацию и существует благодаря ей.
Средний класс поставили на страже войны – идеология среднего класса всегда оправдает войну: война отстаивает идеалы мещанина, поскольку именно война защитит от революции. Война не даст смутьянам порушить магазин и банк.
Весь двадцатый век прошел под знаком борьбы с варварством. Цивилизации был брошен вызов – и цивилизация дала варварству ответ. Эту мысль Тойнби – Толкиена – Черчилля – Буша – Арендт – Салазара цитировали так много раз, что мысль стала казаться истиной, как формула из таблицы умножения.
Люди вообще любят заклинания: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», «Демократия несовершенный строй, но лучше строя не существует», «Нет Бога кроме Аллаха» – вот и мысль о том, что варварство бросило вызов цивилизации, а цивилизация ответила на вызов, принадлежит к этим заклинательным истинам.
Дихотомию варварство – цивилизация усвоили прогрессивные умы.
Попутно возник ряд казусов, которые остались без ответа. Установили, что коммунистический пожар революций был вопиющим варварством, – это неоспоримо. Считается доказанным, что фашизм есть паритетный ответ на коммунистическую провокацию. Тем самым – исходя из заявленного конфликта варварства и цивилизации – фашизм предстает как бастион защиты цивилизации. Собственно, Гитлер, Муссолини, Франко именно так и считали. Франко любил рассуждать о Розарии, а Гитлер называл себя последним древним греком.
Данный казус не принято комментировать – но когда говорят о перегибах, допущенных в Сонгми или Калимантане, обычно склоняются к утверждению, что превышение допустимой самообороны возможно. Цивилизации ситуативно пришлось явить не самые привлекательные черты в этом веке, такова реальность войны. Зачем требовать от паровоза, летящего на всех парах к прогрессу, чтобы он ехал помедленнее?
Как говаривал британский маршал авиации Харрис, когда патруль на дорогах просил его сбросить скорость автомобиля: «Сержант, я ежедневно убиваю тысячи людей – вы хотите предотвратить один инцидент?» Впрочем, маршал во время данного диалога был нетрезв, качался и икал, но его слова могли бы подтвердить жители Гамбурга и Дрездена, если бы могли еще говорить.
Цивилизации требовалось объяснить миру, что единственная форма жизни – это военный лагерь, – и едва в мире заключили мир, как ввели понятие «холодная война», чтобы жители мирных городов поняли: война – это навсегда. Война в Европе не прекращалась: до конца 1929 года английские, бельгийские и французские войска стояли в Рейнских землях, а уже в 1939-м тех же солдат снова отправили умирать в те же места; солдаты не успели сменить портянки. Уже в 1936-м посылали полки в Испанию, а на Востоке гореть и вовсе не переставало – в тридцатые уже било в небо ровное пламя. Не расслабляться, мира нет в принципе, горячая война сменяется холодной, а потом снова горячей – лишь бы не было революции. Стоило пасть Российской империи, как нашлись новые причины для военных тревог: войны шли в Африке, на Востоке, в самой России. И чтобы оправдать войну, людям говорили: смотрите, люди! Если вовремя не устроить войну, будет революция! А революция – это гораздо хуже, сами знаете: гильотины, трибуналы, тройки… Вот война – милое дело: приказали, построились, постреляли – и домой.
Вы хотите равенства? Понимаем, это приятно. Вот, извольте, есть средний класс – вот оно, искомое равенство!
И люди кивали: звучало убедительно.
А еще убедительнее – акции «Газпрома» и «Чейз Манхэттен банка».
Людей продолжали пугать революциями: как бы не подговорили граждан на диверсию против прогресса! И тех же самых людей одновременно убеждали в том, что еще одна война необходима, а потом нужна еще одна война, а потом еще одна. И люди соглашались.
В течение всего двадцатого века в костер войны подбрасывали новые и новые дрова, новые и новые миллионы жизней, лишь бы костер войны никогда не погас. Война немного подъедала средний класс, подгрызала его снизу – хотя довольствовалась пока бедняками; но те, кому надо было понимать, понимали – средний класс уберут, когда придет пора действовать. Всего делов-то – обесценить акции. Пока средний класс оправдывает локальные войны – он нужен; когда приходит пора большой войны – средний класс пускают в расход.
Война была необходима старому порядку мира, потому что война есть воплощение неравенства на земле, война есть легитимное неравенство, которое транслируется с поля боя в конструкцию мирного общества.
Никогда не утихающая война заставляла граждан мириться с любой несправедливостью, они подчинялись любому самому дикому требованию корпораций, исходя из того, что приказ генерала рядовой не может оспорить.
Так общество защищалось от идеи равенства – сжигая идею равенства на войне.
6
В квартире в Астрадамском проезде три старушки любили обсудить эти коллизии истории, а Петр Яковлевич Щербатов, старший следователь, слушал.
– Ты, Петенька, Ройтмана не осуждай, – говорила бабушка Зина, – чует мое сердце, на Ройтмана следствие вывернет. А все почему? Потому что средний класс уже никому не нужен. Я как по телевизору услышала, что доу джонс падает, так и подумала: хана теперь Ройтману. – Баба Зина была грубой крестьянкой из-под Тамбова и мало что понимала в индексах, но обладала острым классовым чутьем. – Сдадут дурака Ройтмана, как папу его сдали. Улики, конечно, найдут…
– Все ты, Зина, путаешь, – говорила бабушка Муся, – вовсе и не Ройтмана сдали, а Дешкова.
– Так я не про тридцать седьмой говорю, и не про Гришу, а про сорок девятый, когда Соломон с войны пришел, а Моисей как раз умер. Помнишь, Сонечка? Вот демобилизовали его, приехал Соломон на похороны отца, а тут как раз процесс Ройтмана идет.
– Да не Ройтмана был процесс, а Холина! Ну что ты все путаешь… – сказала бабушка Соня.
– И то правда, Сонечка… Путаю все. Ройтман-то, он во Ржеве полицаем служил… Жирный такой, противный. Слюна изо рта капает. И ест все время. Булочки с изюмом любил.
– И не Ройтман это был, а Пиганов. Только потом выяснилось, что он красный партизан. И ему орден дали. А Холин, это который на процессе показал на Рихтеров как на космополитов безродных… Ох, помню, Соломон, переживал!
– Соломон всю ночь с мертвым Моисеем в квартире просидел. Мне Татьяна рассказывала: как он отца покойного за руку взял, так и сидел всю ночь, разговаривал. Сидит подле отца и говорит, говорит. Спрашивает о чем-то. А Моисей лежит, не отвечает. Соломон опять спросит, а тот и не ответит. Ну, так он и при жизни болтливым не был. Посмотрит так косо, из-под бровей, да и пойдет мимо. Так и проговорили с отцом до утра. А утром за Соломоном пришли, конечно.
– Он им сказал: отца похоронить дайте, филистимляне! – сказала бабушка Соня.
– Был бы Дешков жив, он бы Соломона не отдал.
– Дешкова в Освенциме убили. Ракитов бы помог, Колька, бандит.
– Кольку ты еще во Ржеве, Зина, выделяла. Так ведь тоже убили.
– Но теперь-то Ройтмана не тронут, не те времена.
– Ну, может быть, пяток лет дадут.
– Холину и то десять дали. Только не стал приговора ждать…
– Эх, Любоньку его жалко.
– А Катьку ройтмановскую не жалко? Ведь одна осталась.
Петр Яковлевич давно перестал следить за хронологией в рассказах своих бабушек. Если попытаться вникнуть, то окажется, что старушки равно присутствовали и в московских историях, и в ржевских лесах, а как это возможно, следователь Щербатов понять не мог. История московского оппозиционера Ройтмана вплеталась в разговоре в историю предателя Холина, коей было уже без малого семьдесят лет, и бабушки находили, что эти истории меж собой связаны.
– А Ройтмана ты отпусти, Петечка, пусть Ройтман в Израиль уезжает и станет там спекулянтом, как историк Халфин.
– Уж этот торговал! А сколько он за медные колечки драл, это же бессовестно!
Иногда Петр Яковлевич пытался доказать бабушкам, что невозможно так долго помнить зло. Мы должны прощать, говорил следователь трем старухам, всякое преступление имеет срок давности. Невозможно вот так тянуть нить памяти и обиды.
– Вот ты и прощай, – говорила ему баба Муся, – у тебя работа такая, что ты можешь простить. А мы помнить должны.
