Евгений Гришковец - Избранные записи
– Если бы вы видели, какие нам поутру Андрей Арсеньевич присылал туманы! – сказала дама, которая многие годы работала с Тарковским. – Он очень любил здешние туманы, а туманы любили его. Он их часто фотографировал.
Я вспомнил фотографии, которые делал Тарковский в Мясном. Самый памятный снимок – это собака с одним повисшим ухом, сидящая спиной к объективу и, кажется, заворожённо любующаяся туманом, который непостижимо тонкой кисеёй висит, зацепившись за верхушки самых высоких стеблей травы. Вот откуда туманы в его картинах! Вот что он здесь увидел!
У родственников жены Тарковского был домик неподалёку от Мясного, в другой деревне. Он бывал в этих местах и любил гулять. Как-то увидел дом в Мясном, стоящий на отшибе, старый, кирпичный, что необычно для этих мест. С рядами близких, довольно узких окон, что тоже, в целом, необычно. Видимо, влюбился сразу. Потом купил. А потом многие годы своими руками делал этот дом под себя и для себя. А ещё для многих людей, которые в этом доме останавливались и приезжали к нему в гости. Своими руками построил сарай возле дома. Сарай до сих пор стоит – едва живой, весь чёрный, прохудившийся, окружённый подпорками. И, чёрт возьми, он не должен упасть!
Дом несколько раз грабили в 1990-е годы. Благо самое ценное не похитили. Но многое безвозвратно утрачено. По этой причине дом наглухо заколочен и закрыт жестяными листами. Зрелище жутковатое, но вполне объяснимое. Когда-то Тарковский мечтал о черепичной крыше, но черепицы тогда не было. Пришлось ему покрыть дом шифером, который, как рассказывали те, кто видел, был слегка зеленоватым. Ничего лучше он подобрать не смог. Теперь дом покрыт оцинкованным железом, что, конечно, некрасиво – но хотя бы не протекает…
Когда-то Тарковский ездил сюда из Москвы шесть часов автобусом, а от трассы шёл полями больше трёх километров, неся с собой продукты, которых в деревне купить было невозможно. Это трудно себе представить: человек, который блистал на международных фестивалях, который всей страной и мною, разумеется, воспринимался как аристократ, не вполне земной человек, а точнее – человек, побывавший на Солярисе… Этот человек никогда не имел автомобиля, мечтал купить уазик, чтобы ездить в Мясное, но так и не купил. Этот человек своими руками построил сарай… Очень много чего сделал своими руками в доме и возле дома в Мясном.
Мы долго шли те самые сто пятьдесят метров к дому, шли без тропинки, через высокую траву. Я совсем-совсем затих. Подошли к заколоченной веранде, которую я тоже видел на фотографиях.
– Когда-то Андрей её покрасил на много слоёв олифой. Закатное солнце светило строго на веранду. В закатных лучах она была золотая. Он много в этом понимал. Это потом Лариса (жена) покрасила её в зелёный цвет. Но зелень вскоре выгорела, а золото до сих пор проступает. Но как же здесь было красиво на закате! – услышал я, глядя на веранду.
Перед крыльцом я стоял около минуты, не решаясь на него ступить и вспоминая страницы дневника, где Тарковский описывал, как два дня делал это крыльцо.
4 июля
Крыльцо, ведущее на веранду и в дом, совсем небольшое, в четыре ступени. Каменное, точнее бетонное, покрытое маленькой керамической плиткой 10 на 10 сантиметров, такой, какую мы помним по школьным столовым, общественным уборным и баням. Коричневые и бежевые, уложены в шахматном порядке. Плиточки лежат так, как их клали тогда, в советские времена, без чётких швов, кривенько. Пара плиток утрачена. Я рассматривал крыльцо, пока открывали дверь, и постоял на нём, когда все уже вошли внутрь и включили в доме свет. Перед тем как шагнуть в дом, я почувствовал лёгкое головокружение. Я понимал, что для меня происходит важное событие, но ничего особенного не чувствовал. Только сердцебиение, головокружение – и всё.
Из открытой двери наружу, в знойный воздух, вырывался запах нежилого дома. Дома, который всю зиму, точнее уже которую зиму, подряд не топили. В этом запахе всегда есть что-то тёмное, влажное, затхлое, нежилое. Грустный запах.
Возле самой двери на веранду, буквально при входе, на гвоздиках висела какая-то одежда. Старое пальто, чёрное, с чёрным блестящим подкладом, вельветовое пальтецо, женское, светлое, и что-то непонятное, довольно длинное, голубенькое. Одежда висела привычно, будто её набросили на гвоздик с тем, чтобы вскоре снова надеть, но так с гвоздя и не сняли.
– А это его любимый халат, – было сказано про непонятно голубую одежду. – Он из него здесь почти не вылезал. Он в нём на многих фотографиях.
Я машинально протянул руку и потрогал висящий халат. Стёганый, похожий на узбекский, но необычной расцветки. Поношенный, но целый. Слегка влажный оттого, что висел в непроветриваемом и нетопленом помещении. Но какой-то совершенно, абсолютно настоящий. Реальный, не музейный. И поэтому в самом лучшем смысле тёплый. Сказано же – любимый халат. Мне сразу стало хорошо. Радостно. И совершенно ушло, вылетело из меня то чувство, с которым приходят к мемориалам и в дома-музеи.
В доме я увидел абсолютную и, можно сказать, безупречную красоту. Красоту, которая целиком и полностью продумана и сделана Андреем Тарковским, чтобы в этой красоте жить и эту красоту постоянно видеть. Это, конечно, дом и жильё большого художника. И хоть прошли десятилетия с того момента, как он вышел из дома и никогда в него не вернулся, и что-то из дома исчезло, а какие-то детали переставлены или утрачены, основа видна, и она проста и прекрасна.
Вход в дом не посредине. Он смещён влево. И от него идёт длинный узкий коридор, упирающийся в окно, под которым стоит большой обеденный стол и по три стула вдоль стола с двух сторон у стен. Слева и справа – по две двери и большой старинный буфет позапрошлого века. Буфет массивный и весь-весь резной, в кружевах и узорах. Думаю, французский или испанский, хотя я небольшой знаток.
Буфет этот не покрыт лаком, он красноватого дерева и выглядит потрясающе свежо. Это потом мне расскажут, что Андрей Арсеньевич многие дни и недели стёклышками скоблил его, очищая от старой краски, лака и шлифуя. Заматывал бутылку в тряпочку, разбивал её во дворе, а потом стёклышками чистил и чистил гладкие поверхности и все мельчайшие детали резьбы. Делал это не торопясь, и даже, как мне сказали, с удовольствием. После того как мне об этом сказали, я долго стоял возле буфета, гладил его и понимал, что я бы такого не смог сделать никогда, даже если б это было заданием или наказанием. Во мне точно нет ни того упорства, ни умения что-то делать собственными руками. Я бы, наверное, кого-то уговорил или убедил бы сделать это за себя…
Во всём доме стены белые – белёные. Потолки тоже с оставленными и выделенными чистыми деревянными балками. Потолок ни высокий, ни низкий – какой надо.
В коридоре и во всём доме пол дощатый, мощные плахи. Лежат идеально, не скрипят и не прогибаются, положены давно, видимо, при строительстве. А дом построили в 1930-е годы. В центральном коридоре полы покрасили светлой краской, в комнатах доски не крашены. Тоже когда-то всё было скоблено стёклышками. В коридоре пол покрасили лишь потому, что женщины уговорили Андрея Арсеньевича: мыть некрашеное дерево ужасно трудно. Как мне сказали, он поддался, но далеко не сразу. Хотел, чтобы всё было чистым и натуральным.
Слева у входа – жилая комната сына Андрея и, видимо, бабушки. В ней две старинные кровати, большой антикварный шкаф и толстая деревянная полка, подвешенная на железных цепях. Полке в функциональном смысле не нужно быть такой толстой, но получилось очень красиво. На полке стоят разнообразные предметы: книги, иконы, какие-то безделушки, старая бутылка тёмного стекла. Но как бы что ни стояло на этой полке, всё равно будет казаться продуманным.
Вход на кухню дальше слева по коридору. Буфет как раз стоит между дверьми в комнату сына и на кухню. Двери кажутся старинными из-за того, что очень простые и без каких-либо излишеств.
Кухня – единственное место, которое выбивается из общей строгости дома. Даже Тарковский ничего не смог бы сделать и оправдать в интерьере советские холодильники, раковину, а также необходимую на кухне кафельную плитку, полочки для посуды и прочее. Кухня напоминает дачные кухни тех времён. Плитка на стене забавная: большие, толстые, с выпуклыми деталями, явно взятые из какого-то панно или отделки необычного помещения. И светленькие, маленькие, приклеенные так же кривенько, как на крыльце. Большие плитки привезли откуда-то из Прибалтики, потому что маленьких на всю стену не хватило. Плитку тогда было трудно раздобыть. Да и приклеили, как смогли.
Посуда на кухне помнит своего хозяина. Тарелки не антикварные, но хорошие, простые, белые, с минимальным орнаментом. Стаканы и рюмки разномастные. Какие куплены Тарковским и успели ему послужить, а какие появились после – уже никто не помнит.
С правой стороны дома – спальня, и у входа в дом, также справа – кабинет. В кабинет я вошёл в самую последнюю очередь.
