Дмитрий Липскеров - Леонид обязательно умрет
Эх, Володечка, и зачем тебе было фасониться перед заданием!..
Сержанты, конечно, вытащили тело командира на свои позиции и, чтобы не хоронить лейтенанта в закрытом ящике, сами, никого не подпуская, пришивали полдня голову убитого к телу. Закрыли шовчик тельняшкой, затем гимнастерка с подворотничком белым, и все в лучшем виде пошло в землю.
А потом слова комполка над холодной могилой…
Уж как плакала Геля, будто превратилась в осенний дождь – с подвывом.
Ее жалели искренне. И даже комполка, с седыми висками кадровик, навидавшийся всякого, подставил печальные глаза ветру, чтобы осушить их от слез.
А когда глаза высохли, он взглянул на ефрейтора Лебеду взглядом не отеческим, а совсем по-другому…
Прождал неделю после похорон, а потом вызвал к себе в командную землянку.
Она не знала зачем и, все еще потрясенная смертью Володечки, видела лицо полковника размытым, почти стертым. Слова его доносились словно из подпола, через вату.
Он усадил ее за рубленный из сосны стол, достал консервы и колбасный круг, разлил по кружкам водку из довоенной бутылки и предложил помянуть разведчика.
Она пила водку и ела колбасу. Полковник рассказывал какие-то анекдоты, и она даже хихикала, умирая, казалось, душой.
А потом он дотронулся своей рукой до ее пальцев, и Гелю вдруг пронзило мертвецким холодом. Все тело затрясло от бесконечного мороза, льющегося из полковничьих пальцев, в глазах девушки вдруг прояснилось, она увидела перед собой лицо уже немолодого человека, его мужской взгляд, скользящий по ее натянутой гимнастерке, и вдруг сказала:
– Я буду вашей походно-полевой женой. Хотите?
Полковник намеревался было сказать, зачем же она обижает его, но испуганный тем, что девушка может ускользнуть из его жизни, ответил жадно:
– Хочу.
Он был хоть и пожилым мужиком, но остался мастером, каким являлся смолоду по ублажению бабского тела.
Никогда Геле не было так хорошо телом. Полковник делал что-то такое, отчего ее сознание отлетало надолго в пространство без времени, где наверняка жила душа Володечки. Но в этом пространстве Геля забывала о погибшем лейтенанте, никакой мозговой деятельности в ней не наблюдалось, лишь чувственность одна.
Полковник Чудов, напитываясь молодым телом, его бродящими соками, сам свежел на глазах, а потому боготворил ефрейтора медслужбы, призывая девчонку в любой удобный момент.
В полку солдаты называли Гелю швалью.
Еще давеча все с умилением наблюдали ее любовь с разведчиком Володечкой, а теперь, когда она ублажала полковника, при встрече с нею воротили солдаты морды, будто несвежей псиной от медсестры несло.
Шваль!
Впрочем, в глаза не оскорбляли, уважали комполка сильно, как мужика понимали, но мечтали, чтобы Лебеде пуля залетела промеж ног. И вот ведь какая фамилия – Лебеда! Отрава!
Сама Геля не замечала солдатское отношение к ней, находилась в полку будто отрешенная от всего мира, хотя в бою вела себя смело и вытащила из лап верной смерти с дюжину бойцов.
Все равно ее не прощали.
Даже солдатик Вася Васильев, которого все звали Васильком, даже тогда, когда ему в бою оторвало снарядом обе ноги по колено, кричал ей, беснуясь от запаха собственной крови:
– Вытащи, шваль! Прошу тебя, б… такая!
Она бранных слов будто не замечала, ползла через воронки, ориентируясь на крики, и приговаривала:
– Сейчас, милый! Потерпи! – А потом, когда тащила Василька, слушая в коктейле с визгом пуль повторяющееся «шваль» да «шваль», все отвечала нежно: – Потерпи, родной! Уже скоро!
Она чувствовала, как от Василькового тела исходит вместе с кровью тепло, а потому была счастлива, что не мертвячий холод брызжет. Будет парень жить, а ноги… Что ноги!..
Уже много позже, в госпитале, с оформившимися культями, Василек в ночи представлял свою спасительницу голой и потреблял свое естество рукой, приговаривая блаженно:
– Я люблю тебя, шваль!..
Память в русском человеке, хоть и длинная, но и ей приходит конец. Даже злой памяти кончик настает… Потихонечку простили Геле лейтенанта. И за спасенных мужиков, и за то, что с комполка пылинки сдувала. Лебеде даже Славу третьей степени присвоили за спасенных… Каким-то образом люди уразумели, что не на паек командирский позарилась. Решили просто – девка не совсем в себе, и судить перестали.
Она и эту перемену к себе не заметила. Жила как жила, обихаживая своего полковника, не обижаясь даже, когда он, повернувшись к ней спиной, письма от жены читал. Хотела только, чтобы настоящая, не полевая, писала ему больше да ласковей, так как кто его знает, когда…
«Когда» наступило через два месяца и шестнадцать дней. Странной была смерть комполка, а кое-кто, шепотом, называл ее мистической.
В эту ночь полковник любил медсестру особенно пылко. В его мозгу с каждой секундой любви все отчетливее проступало желание, чтобы каким-то образом его тыловая жена растворилась в небытии, а походная стала настоящей.
Полковник был мужиком опытным, а потому сдержался от неспелых предложений, застонал, как будто ранили его, и на короткое время потерял над реальностью контроль.
А потом они спали на широком командирском топчане.
Ночью пару раз стрельнули из миномета немцы. Просто наобум, чтобы жизнь противнику медом не казалась. Заряды легли далеко от позиций, так что никто даже и не проснулся…
А утром она вышла из землянки в одной гимнастерке, сверкнула по всей позиции голыми ногами. Позвала ординарца, отрешенно жестом руки указала.
– Чего? – не понял пожилой старшина.
– Сюда, – проговорила она потусторонним голосом, так что старшине при солнечном свете стало жутко.
Полковник лежал на топчане с безмятежным лицом и, казалось, счастливо спал… Если бы не минометный снаряд, торчащий из груди. Он не разорвался, но, пробив полковнику грудную клетку, разворотил сердце. А без сердца какая жизнь!..
А потом саперов вызвали. А один из них ошибся, и разнесло всю землянку к едрене фене! И полковника разметало по деревьям, и троих саперов вместе с ним.
Всем полком ошметки снимали с веток.
А еще потом, когда останки захоронили, накрыв флагом, когда помянули крепко командира каждый стаканом спирта, несколько добровольцев за что-то долго били Гелю Лебеду. Особенно старался ординарец-старшина, вспоминая мистический страх…
Гелю после этого перевели в другой полк, а добровольцев-мужиков отправили на смерть в штрафбат…
Новым местом службы Гели оказалось какое-то секретное подразделение, и, прежде чем попасть в часть, она имела долгий разговор с особистом:
– Имя? Фамилия?
– Лебеда, Ангелина.
– Отца как звали?
Спрашивающий, казалось, даже не смотрел на нее. Уткнулся в бумаги, чиркая в них карандашиком галочки и плюсики.
– Андреем.
– Значит, А.А.?
– Что?
– Инициалы ваши – А.А.
– Так точно.
– В комсомол вступили в четырнадцать лет… Так… Общественную работу не вели… Хотя нет, в самодеятельности участвовали… Танцы… Орден Славы… А чего в партию не вступили?
Она пожала плечами.
– Вступайте! – посоветовал особист. – Тогда вас не будут бить ногами мужчины!.. Кстати, за что они вас?
В этот момент душа Гели наполнилась холодом, словно заморозка холодильника. Она смотрела на этого мужика, и словно тупели ее мозги.
– Вы не переживете войны, – сказала против воли.
Здесь особист посмотрел на нее внимательно.
– Я так понимаю, именно за это били…
Он вовсе не был напуган, вновь склонился над бумагами, старательно выписывал что-то уже ручкой.
Ей очень хотелось стать ему последней радостью, но особист вдруг признался с еле заметной нежностью в голосе, что у него молоденькая красавица жена, беременная, наверное, наследником.
Геля подумала, что она не одна такая на земле, дарящая любовь перед смертью. Входов в рай, как в муравейнике, великое множество. И это – хорошо…
– Вы – счастливый человек! – произнесла она, улыбнувшись так искренне, что даже особист с трудом выдержал могучее влечение к этой странной девушке.
Но он выдержал.
Выдал ей предписание, взяв суровую расписку, в которой говорилось: все, что она с этого дня узнает на новом месте службы, является государственной тайной, за разглашение которой ее неминуемо ждет высшая мера наказания – расстрел.
Прощаясь, он вышел из-за стола, оказавшись здоровенным мужчиной, на спине которого рос горб. Особист посмотрел ей в глаза, стараясь найти в них понимание, отчего он не на передовой, но девушка будто смотрела сквозь него, в какую-то неизвестную даль.
– Сколиоз, – зачем-то оправдался он, протянул руку и попрощался. – До свидания, Ангелина Андреевна!..
Через неделю Геля прибыла к месту прохождения новой службы.
Прежде ей никогда не приходилось бывать в Туле. Она проехала на легковушке через весь город, разрушенный до основания, и, высовывая то и дело голову из «эмки», спрашивала местных жителей:
