Елена Вернер - Купальская ночь

Терзаясь запоздалым раскаянием, она и сама не заметила, как добрела до церкви. Безвкусный новодел на месте старой часовенки, которая нравилась Катерине куда больше, а за ним кладбище. Поколебавшись всего мгновение, Катерина вступила на кладбищенскую землю. И если раньше она умела совладать с нападками совести, то теперь совесть собралась прогрызть ее до дыр.

Могилу бабушки Тоси и дедушки Димы, одну на двоих, она нашла почти сразу. Давно не крашеная оградка, заросший вьюнком и клевером квадрат участка, памятник из черного камня и скамеечка, вросшая в землю. Катерина вспомнила, как когда-то бабушка чуть не каждые выходные ходила сюда, то прополоть сорняки, то полить посаженные бархатцы. А вот ее непутевая внучка ни разу не приехала за все эти годы. Катерина несмело взглянула на фотографии и с облегчением увидела, что бабушка с дедушкой на нее не в обиде. Пообещав им, что скоро вернется и наведет тут порядок, она отправилась дальше.

Вторую могилу она искала очень долго. Сначала полагаясь на память, потом, отчаявшись, просто блуждая по проходам. Немногочисленные посетители кладбища взглядывали на нее недоуменно, искоса, но тут же возвращались к своим горестям. А она все ходила и ходила, и так и не нашла.

Она не могла поверить, что не может ее найти – могилу, в которой нашел последний приют очень дорогой ей человек. И все ходила, ходила и всматривалась. И только совсем сбившись с ног, пристыженная, Катерина решилась уйти. Выяснить номер участка и вернуться позднее.

Оля встретила ее с неловкой улыбкой.

– А у меня мальчишки приехали! – растерянно сообщила она, пока Катя скидывала обувь в коридоре. – А я-то и не ждала их… Думала, они на следующие выходные будут.

В кухне за обе щеки уплетали борщ Олины сыновья, Сережа и Ваня. При виде Катерины они почему-то смутились и сильнее склонились над тарелками. Ольга налила борща и Кате, и придвинула ей миску с перекрученным на мясорубке салом с чесноком:

– Ешь-ешь, вкусно. А за фигуру не бойся, на свежем воздухе все сгорит.

После чая, пользуясь тем, что Оля суетится вокруг сыновей, Катерина шепнула, что пойдет ночевать к себе. Дубко попыталась ее отговорить, но Катерина настояла на своем, сославшись на необходимость поработать.

Теперь, после встречи на почте, Катя боялась не столько своего вчерашнего призрака, сколько возможного визита Настены. То и дело ей мерещились шаги на крыльце и стук калитки, хотя калитка-то как раз и не открывалась из-за растущего рядом деревца. Но постепенно, погруженная в привычную работу, освещенная в темной комнате только голубоватым светом ноутбука, она совершенно успокоилась. И даже ночь в спальном мешке прошла на удивление комфортно. Видимо, пригодилась приобретенная с возрастом и больной спиной привычка спать на твердом.

Катерина проснулась, когда еще только светало, и серый свет перистого неба обещал пасмурный день. Немилосердно вопили петухи. Судя по мычанию и воплям, перемежающимся крепким матом, пастух гнал по улице стадо. Катерина немного продрогла и встала, чтобы найти в сумке что-нибудь из теплых вещей.

В этот момент в комнату вошла девушка. Все та же. Катя. То ли призрак, то ли мираж.

Катерина совсем не испугалась. Только с огорчением подумала, что все-таки сошла с ума – а как не хотелось…

Девушка повернулась к Катерине, и она увидела собственные глаза, как в зеркале. Только выражение в них было серьезное:

– Вспоминай.

Катерина не ожидала, что гостья станет говорить. Кровь забилась в висках, и в рассветном холоде ей стало душно.

– Вспоминай, – девушка просила, но взгляд ее оставался строгим.

Катерина зажмурилась, закрыла руками уши, затрясла головой. Она хотела вытряхнуть из себя это слово, как камушек из ботинка, но оно все гремело, гулко и дробно.

Очнувшись, она снова была одна.

Глава 4. Восходящий поток

Миг Катя плыла на грани сна и яви, и даже успела улыбнуться от ощущения, что накануне произошло что-то очень хорошее. А дальше – бум! Она села на постели, в ужасе схватившись руками за голову. Костя! Ведь он не спросил, когда они встретятся в следующий раз! И она не знает, где он живет – ночной рейд по огородам не в счет, ей ни за что не найти дорогу назад. И телефона нет, чтобы позвонить – ни у нее, ни у него, наверное. В поселке вообще с телефонами туго.

Дрема спадала, и Катино дыхание постепенно выравнивалось. Она уговаривала себя, что паника ее совсем городская: поселок-то не то, что столица, все на виду, они в любом случае встретятся, не сегодня, так завтра. «Сегодня! Сегодня!» – жужжало все внутри. Катя вздохнула. Пора было приходить в себя. Тем более что ночью не произошло ничего из ряда вон выходящего, просто она прогулялась с новым знакомым. И все.

Нестерпимо хотелось пить, во рту и в горле словно потерли наждаком. Непривычная к такому ощущению, она и не поняла, что виной всему вчерашний самогон.

За задернутыми шторами окно все еще было открыто. Ночью оттуда текла в дом спасительная прохлада, сейчас же валил жар, как от чайника. Катя хотела было запереть раму и ставни, уже шагнула в их сторону, но тут ее внимание, еще сонное и изменчивое, привлек сарафан, небрежно кинутый на спинку стула. Стягивала она его в полусне, а сейчас первое, что бросилось в глаза – зеленое пятно от травы на подоле. Катя взяла сарафан в руки и застонала. Кроме травяной кляксы были еще серо-земельные полосы. Еще бы, она ведь всю ночь таскалась по каким-то задворкам, а потом сидела на берегу реки, облаченная в тончайшую белоснежную ткань, которой там было совершенно не место.

Катя встрепенулась, прижала сарафан к груди и бестолково заметалась по комнате. Втиснулась в шорты и рванула прочь из дома, к колонке за водой, к сараю за корытом и стиральным порошком. Алена была в саду, она издалека махнула дочери рукой, но не подошла. А Катя принялась стирать. В корыто кроме порошка она плеснула и «Белизны», немного, но в нос ударил едкий запах хлора. Пальцы стали скользкими, а кожа на них сморщилась.

Она не подумала о том, как это может смотреться со стороны: девушка приходит домой под утро, а проснувшись далеко за полдень, первым делом стирает в сарае свое платье. Ей все это просто не приходило в голову. Она склонилась над корытом и терла ткань костяшками пальцев, одновременно и желая вернуть первоначальную чистоту, и боясь безнадежно испортить нежную ткань. И тут ее озарила вторая ужасная мысль за утро, от которой корыто чуть не опрокинулось со скамьи.

Туфли.

Мамины удивительные босоножки на каблучке! Так давно желаемые, так нещадно натиравшие ей ноги. Так незаслуженно оставленные под кустом репейника у пыльной обочины. Страшно подумать, что с ними сейчас. В лучшем случае покрыты слоем пыли от проезжающих машин, в худшем… у них уже новая хозяйка.

Быстро достирав сарафан, Катя повесила его на веревке, протянутой через двор, и пулей вылетела за калитку. Она лихорадочно соображала, где тот двор, в котором все еще не дозрели те расчудесные яблоки. Поворот направо, прямо, через две улицы снова направо. Солнце пекло макушку и плечи, она вся покрылась липким потом и пылью. Это невыносимое чувство, когда очень хочется все исправить. Когда знаешь точно, где потерял дорогую тебе вещь, и мчишься на место с одной-единственной мыслью – только бы успеть, только бы никто не взял, не заметил! А потом ходишь взад-вперед, всматриваясь в траву, в какие-то соринки, случайный мусор, умом понимая, что свою-то вещь видно еще издалека – но все еще надеясь. И вглядываешься снова, и снова, и мысль уже другая: «Да ладно! Этого же просто не может быть. Да невозможно было это потерять, просто невозможно! Я, видимо, куда-то не туда смотрю. Сейчас еще мгновение, и я наткнусь…» И не натыкаешься.

Катя смотрела на огромные лопухи, темно-зеленые, забрызганные давно высохшей грязью. Ей казалось, что придорожная пыль все еще хранит отпечаток ее пяток, как ее ступни все еще помнят ее мучную мягкость. Но под лопухами не было ничего. Ничегошеньки. Она все с таким же очумелым неверием заглянула под каждый лист, и еще раз, будто это были не босоножки 36 размера, а серьга или колечко. Но не нашла – ни того, ни другого, ни третьего.

Она брела на улице и чувствовала себя, как когда-то во втором классе. Пока Алена была на работе, Катя случайно отбила край у зеркала в трюмо. И сидела, вжавшись в продавленное кресло, думая – как сказать маме. Она мысленно начинала объяснять раз за разом, меняя местами слова, придумывая какие-то фантастические версии и оправдания случившегося. Даже пыталась написать свое объяснение на бумаге, чтобы просто сунуть маме в руки, когда та переступит порог, но не совладала с правописанием. И внутри все время было это тоскливенькое, хныкающее чувство. И разбитое зеркало оказывалось уже не разбитым зеркалом, – ерундой, в сущности, – нет, оно становилось целым катаклизмом, катастрофой, за которую ответственна только Катя и больше никто. Так девочка просидела до самой темноты, декабрьской и потому ранней…