Виктория Токарева - Муля, кого ты привез? (сборник)
Но я есть. Я – другая. «Все что было, все что ныло, все давным-давно уплыло». Журавль при ближайшем рассмотрении оказался ощипанной синицей.
Время от времени он звонит в мой дом. Хочет услышать мой голос. Не может поверить в мою автономность. Ведь я хотела умереть из-за него… А сейчас не хочу.
Мы разговариваем вежливо и нейтрально. Однако эта вежливость – не строительный материал. Из нее ничего нельзя построить, кроме собачьей будки без собаки. Собака давно сдохла. А жаль…
«Капитан сказал матросам: “Поднимайте паруса!”, сам пошел к себе в каюту рвать на жопе волоса…»
Раньше я думала, что это бессмыслица, а это – про любовь. Формула любви. Вначале мы устремляемся под парусом в неведомое, а потом натыкаемся на предательство и тонем в одиночку.
Миша Королев заболел. У него на шее под ухом выросла шишка величиной с грецкий орех.
Взяли на биопсию. Ждали результата, который должен был прийти через десять дней.
Миша был напряжен.
В далекой юности, когда Миша учился в девятом классе, он был влюблен в девочку Аню Цветкову. Аня вдруг заболела и очень быстро умерла. Ее болезнь называлась длинно и сложно: лимфогранулематоз. Миша до сих пор помнил вспухшие лимфатические узлы у нее под ухом. Он ходил к Ане в больницу каждый день и сидел до ночи.
Ане становилось все хуже. Ей казалось: это из-за больницы. Больница ее убивает.
Однажды Аня попросила:
– Укради меня…
И Миша ее украл. Дождался темноты, завернул в одеяло и вынес на руках. Она была легкая. Ничего не весила.
Миша остановил какую-то машину и отвез Аню домой.
Дома стены помогают. Но не помогли…
В указанный день Миша позвонил. Врач не отвечала прямо. Мялась. Темнила. Миша спросил:
– Это лимфогранулематоз?
– Похоже, – уклончиво ответила врач и поспешила положить трубку.
Миша тоже опустил трубку, и тут же из-под руки брызнул новый звонок. Это звонила Мишина мама с очередной трагедией: она забыла сумку в рыбном магазине, а в сумке – все деньги и документы, продавщица клянется, что сумки не было, а она точно помнит, что оставила сумку вот здесь, на мраморном прилавке, какие все сволочи, теперь надо восстанавливать документы, а это кипяток, и особенно жалко сумку. Сумка из крокодила, ей подарила Илона, привезла из Америки, у нее никогда больше не будет такой сумки, да и на какие шиши, все деньги пропали.
Миша молчал, полностью погруженный в новую реальность: лимфогранулематоз.
Мать шуршала, сыпала словами, как дождь по железной крыше. Потом замолчала и спросила:
– Ты меня слушаешь?
– Слушаю, – ответил Миша.
– А что же ты молчишь?
Миша мог сказать: «Я умираю». Но зачем пугать близкого человека?
Мишу положили в больницу. Ланочка бегала к нему каждый день, носила баночки с едой: первое, второе и десерт.
Ланочка не верила врачам. Она не представляла себе, что в Мише может обитать ядовитая, злокачественная клетка, которая грызет и подтачивает. Настанет день, и болезнь двинется в обратную сторону, и все будет как раньше. Ланочка так истово уверовала в исцеление, что ее вера перекинулась на Мишу. Он надеялся до последнего дня и не понял, что умер. Просто вдруг все померкло и исчезло.
Что было дальше, знать не дано.
Ланочка пришла на другой день и увидела пустую незастланную кровать.
– А куда вы перевели Королева? – спросила она у медсестры.
Медсестра не ответила. Не смотрела на Лану. Очень трудно сказать: «В морг». Просто невозможно. И тем более невозможно это услышать.
Хоронили по православному обычаю на третий день. Ланочка впервые увидела мертвого Мишу и воскликнула удивленно:
– Это не он! Не он!
В гробу лежало тело без души. Лана его не узнала.
Миша выглядел хорошо, как ни странно это звучит. Лицо было спокойное, неизмученное, отрешенное. На шее – шелковый шарф. Сам Миша был не здесь, и все, что здесь, уже не имело к нему никакого отношения. Даже Ланочка.
Я стояла возле нее, крепко держала за руку. Я перекачивала в нее свою энергию, чтобы она продержалась, чтобы у нее хватило сил пройти круги ада. Мама Миши время от времени взглядывала на вновь прибывших. Вокруг гроба собралось много знаменитостей. Ей это льстило. Это повышало статус ее сына, хотя бы и мертвого.
Поминки были не тягостные, а можно сказать – светлые. Мишина жизнь – чистая, прозрачная и талантливая, как музыка Моцарта. Так и вспоминали. Кто-то рассказал, как он носил с помойки антикварную мебель. Тогда в моду вошли чешские полированные гарнитуры, а антиквариат выбрасывали на помойку.
Кто-то показывал, как Миша танцевал раздетый по пояс, поигрывал бицепсами.
На столе – его любимые блюда плюс черная икра – тогда это было доступно. И конечно же водка, неограниченно.
Лана не плакала. Она казалась суровой и сосредоточенной. До сих пор не верила в случившееся. Ей казалось, что сейчас откроется дверь, Миша войдет, обрадуется гостям и присядет к столу.
Возле меня справа сидел художник Костя Балашов. Он проговорил задумчиво:
– Сколько хороших людей собралось… Ко мне столько не придет.
– А ты что, собираешься? – спросила я.
Костя пропустил вопрос. И задал свой:
– Ты придешь на мои поминки?
– Конечно, – уверила я.
Я полагала, что это шутка и весь разговор – шутка, не более.
Я не знала, что Костя серьезно болен, а Костя знал.
«Смерть самых лучших выбирает и дергает по одному» – так писал Высоцкий.
И его самого тоже смерть выдернула на середине дороги.
Пришла перестройка. И следом за ней – массовое обнищание. Бандиты стали официальной прослойкой общества. Они не стеснялись своей специализации. Киллер – такая же профессия, как и все остальные.
Общество разделилось на бедных и богатых. Раньше не было такой полярности.
Союз писателей – это государство в государстве со своими чиновниками, генералами, гениями и диссидентами.
В стае обезьян существуют четкие приоритеты: еда, размножение и «главный бабуин». Переводя на человеческий язык: деньги, любовь и власть.
Власть давала и деньги, и женщин (еду и размножение), поэтому наиболее энергичные рвались во власть.
Во время перестройки Союз писателей тоже закачался и раздробился на мелкие союзы. Литературные генералы ушли в отставку, ходили слухи, что главный бабуин Балакин торгует на базаре солеными огурцами. Жена закатывает в банки, а он реализует. Ничего стыдного. Гораздо позорнее сидеть в президиуме, зевать бровями и возглавлять никому не нужное собрание.
Несколько писателей, не больше десятка, оказались конвертируемы. Я тоже попала в эту первую десятку.
Меня пригласили на Франкфуртскую ярмарку. Я имела большой успех, как Наташа Ростова на первом балу. Мое тщеславие пело и плясало, приятно быть востребованной. Однако я понимала, что внимание ко мне – это не что иное, как внимание к собственной прибыли. Если я сейчас упаду и умру, через меня переступят и побегут к следующему автору, которого можно купить за копейки, а потом выгодно продать. Звериный оскал капитализма. Но и у социализма оскал не менее звериный.
Я заключила договор со швейцарским издательством. Получила деньги. Построила дом на земле и купила шубу. А в придачу купила юбку и сапоги и подарки своим близким и далеким.
В сорок пять я впервые оделась по своему вкусу, а не в обноски спекулянтов.
Для меня эти лихие годы оказались временем «сбычи мечт». Сбылись мои приоритеты, а именно: деньги, любовь и власть.
Любовь всегда была при мне. Я хронически любила своих детей и свою профессию. Желательно, конечно, любить мужчину, но, как гласит английская пословица: «Чтобы красиво подраться, надо двое». Чтобы сложить счастье, надо двое, а мне попадались либо сволочи, либо стебли от одуванчиков. Я притягивала к себе слабых.
Зависеть удобно только от себя. Как сказал Маркес: «Самый честный союз – это союз с одиночеством».
Однажды меня пригласили в Уфу на форум интеллигенции. Я уже писала об этом. Надо было лететь в Уфу на один день. Гостиница не предусматривалась, гонорар не предусматривался. Просто прилететь в Уфу, и прямо с самолета – на радио, потом на телевидение, оттуда – выступать перед студентами, потом встреча с интеллигенцией, короткое чаепитие – и назад. На самолете.
Я выслушала предложение и отказалась. Каким надо быть идиотом, чтобы бесплатно метаться по Уфе, как заяц во хмелю, и два раза взлетать и садиться на отечественном самолете…
Мне позвонил руководитель этой поездки, главный бабуин. Я его глубоко уважала и не смогла сказать нет. Я подумала: всего один день. От меня не убудет.
Я приехала в аэропорт и увидела в центре зала группу писателей. И обомлела. Старые люди в старых одеждах. Хлам. Седые головы, желтые лица, дубленки на искусственном меху, плащи из клеенки. При этом состав – звездный: философы, критики, живые классики. Во что превратило их время… Посреди зала стоял табунок холстомеров, откинутых за пределы игрового поля. Мне стало стыдно за свою шубу. Выделяться – нескромно и даже отвратительно. Но куда денешься? Не уходить же обратно.
