Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1

О… тут-то о роли и судьбе автора Валерка мог вроде бы позабыть, мог увлечься рассказом, казалось, всё дальше уводившим от сути дела. Мастер бесконечных присказок, он явно чтил поэтические византийские нормы, вменявшие сочинителю ритуально – порою с показной робостью – похаживать вокруг да около смысловой сердцевины текста… у Шанского хранились черновики статьи Бухтина «Морфология присказки».

Да, хорош был Валерка в часы застольного вдохновения – хищный прищур, крупный нос с подвижными нервно вырезанными ноздрями…

О чём ещё любил он поговорить?

О снах… Снах, врывающихся в обыденность с зашифрованными вестями из подсознания, выстраивающих наглядные фантасмагорические пространства, где души умерших, заново напяливая маски живых, могут общаться с нами и нашим миром. Однако Валерка переболел мистической достоверностью воплощённых в искусстве сновидений ещё во времена копания в бызовском сундуке и потому не настаивал на обязательности потусторонних романных страхов, тем более не впадал в искус разгадывания снов, не возбуждался от касаний иррационального; следил за рутинным освоением зыбкой пограничной образности, превращением её в негласную норму. «Эстетика сновидений – от сюрреального шока к скуке» – эту статью, если охота наглотаться пыли, поищите в подшивках подпольных машинописных изданий.

Как неожиданно, как резко он менял тему, угол атаки!

Менял, чтобы полнее описать желанную полижанровую структуру романа, мечты о принципиальной открытости не оставляли его – «Роман как Вавилонская башня»; Шанский, прочтя, вообразил заголовок разгромной статьи в «Литературке» – «Тупики прогностического литературоведения». – Материя романа жизнь? – переспрашивал между тем Валерка, – не-е-ет, материя романа – язык, сплетающий и обобщающий разные художественные языки, язык в самом широком смысле…

О чём же ещё?

О возвратных ходах культуры – «Архаисты как новаторы».

О том хотя бы, как именно демаскируется в искусстве привычная похожесть на жизнь? – Вообрази, – распалялся Бухтин, – вообрази, кукловод, незримо присутствовавший за ширмой, высунул ненароком руку: подлинная жизненная случайность разрушает театральное действие и – одновременно – обостряет восприятие зрелища…

Соснину плескал в глаза огненный заштопанный плащ Тибальда.

– Творческие тайны не из-за занудного любопытства отвоёвываются у тьмы подсознания, художник не ради самолюбования ввязывается в разбирательства с формами своего искусства, заглядывает в него – вспоминался распахнутый, словно вспоротый, куб с кровоточившими внутренностями; щёки Бухтина всё ярче заливал румянец – и это иступлённое, как операция на себе, разбирательство, это заглядывание вовсе не изгоняет магию, всего-то приоткрывает дверь в святая святых…

Валеркины соображения, Толькины комментарии сливались с мыслями Соснина, он удивлялся – смешение сознаний?

Или сознание у них – общее?!

– С давних пор произведение искусства воспринималось как окно в мир – окно многообещающее, окно надежды. Миновали века, секреты мироздания не разгаданы – смотрим, смотрим в окно. Но ведь Бог сотворил человека по своему подобию и, стало быть, наделил творческим даром, – Валерко залетал в недостижимые выси! – поэтому-то, всматриваясь в человеческие творения, можно узреть и верховные законы сотворения мира; разве не резонно допустить их подобие законам художественного творчества, ибо Бог – сверххудожник?

Из окон корочкой несёт поджаристой… – вразнобой, снизу.

А Валерка объяснял, что творческие порывы, разные там взвихрения вдохновения издавна полагаются непознаваемыми из-за их таинственной концентрации, однако и порывы-взвихрения познаваемы при развёртывании творческого озарения, если отойти в прошлое, начать задолго до вспышки замысла…

– Такое развёртывание и есть ускользающая технология взаимных превращений жизни в искусство, искусства в жизнь…Ведущей идеей искусства во все времена остаётся, разумеется, идея формы, идея всепоглощающая, ибо в ней – божественное перепоручение искать свой взгляд-ракурс, свою интонацию, всякий индивидуальный поиск – частичка неистового вселенского творения…

О чём он? Голова распухала, а от Валерки ждать пощады не приходилось… и Шанский ему покивал, тот, поощрённый, вдохнул новую порцию вдохновения…

Ведь был солдат бумажный… – Валерке не мешал подвыпивший, смешивавший разные песни хор.

– Потому-то и время переворачивает зависимости: непознаваемый мир всё заинтересованнее заглядывает, а то и норовит залезть снаружи, извне, в сакрализованное окно произведения, чтобы подсмотреть работу творческих механизмов… послышался шёпот Зметного у подрамников зеркального театра… – Соответственно, роман, вроде бы давно окончившийся по-Мандельштаму, обретает второе дыхание – рефлексируя, всё глубже погружаясь в себя, роман обживает лабиринты искусства, таящие универсальный закон творения…

– Бог – это просто-напросто глобальная метафора творчества, его и величают-то не иначе как Создатель, Творец.

– И Бог демонстрирует одномоментность творческого акта, семь дней творения – лишь психологически примиряет чудо с обыденностью… хотя семь дней – срок для мироздания исчезающе малый, тот же миг.

– Создать – значит увидеть! Увидеть чудесное сияние, испытать озарение. Образ создания внезапно раскалывает привычный опыт, как вспышка молнии раскалывает чёрное небо над головой… затем, за созданием, начинается сколь угодно долгое воссоздание увиденного в кропотливых земных трудах… с потерями, ибо увиденный – созданный – образ заведомо ярче воссозданного.

– И всякая индивидуальная жизнь – суть череда творческих озарений, созданий и воссозданий.

– А художник соперничает не с действительностью, пытаясь воспроизвести её во всей полноте, но с творческим процессом, запущенным Богом.

Рук твоих кольцо…

Из чебурек брызгал и выливался бульон, Шанский вытирал жирные брызги на пластмассовой столешнице скомканной бумажной салфеткой.

– Однако у христианства два Бога – Ветхозаветный Бог-Создатель, Творец, и Новозаветный, свершивший духовный и физический подвиг, воплотивший вечный нравственный пример в очеловеченном образе.

– В образе страдальца?

– Ну да!

– Ещё не легче!

– Ну да, добро и зло получили нравственную окраску, которую в русской традиции усложняет особая светотень… есть ведь чисто русское наказание раскаянием… раскаянием до прегрешений. Далее Валерка условно делил классиков на русских-европейцев – Пушкин, Чехов – и – русских-русских – Гоголь, Достоевский, Толстой. Русские-русские классики, тонко исследуя зло, по его мнению, словно побаивались самим себе признаваться в неустранимости дьявола; зажмуривались, затыкали уши. В состоянии искусственной слепоглухоты им легче было предаваться мечтам об особой всемирной нравственности-отзывчивости, самоусовершенствовании, птице-тройке. А если непроизвольно открывались глаза, как случалось с Гоголем, увидевшим вдруг дьявола рядом, чуть ли не между строк, то ничего другого ему не оставалось, как выкинуть в огонь рукопись. Европейцы к дьяволу, его зловредным вмешательствам, относились рационально, о чём свидетельствовала будничность явления чёрта Леверкюну; Валерка сравнивал с экзальтированностью – чур меня! – карамазовской реакции…

– Ещё по порции чебурек? И по сто грамм?

Шанский жадно слушал Валерку; ел, обжигаясь. Валерка выделял Гоголя, ни с кем, ни с чем не сравнимого.

Говорил о глубинном преображении самой действительности под страстным натиском болезненно-противоречивых мыслей, о потрясающей абсурдности и трагической неизлечимости замкнутого русского бытия, зачарованного множественностью взаимно исключающих понятий; произносил тихо, мечтательно, опустив веки, удивляясь звукам своего голоса – «Мёртвые души», а?! Подробности Валеркиных рассуждений об исходных Гоголевских противоречиях, питавших его поэтику, сохранит для потомков самиздатовский кривулинский журнал «37» – «Оксюморон как форма и формула русской жизни».

В шумы и хоровые выдохи чебуречной ворвалась дворовая ария – ё… ты в жопу самурай, землю нашу всю назад отдай, а не то Святой Микадо землю всю до Ленинграда нашу отберёт и будет прав…

– Абсурд на поверхности, – восхитился Валерка, – но ощущение густопсового абсурда порождает глубинный – если угодно, фольклорный – оксюморон.

Шанский не возражал, лишь взглядом молил вернуться к высокому.

– У сознания нет суверенного внутреннего языка, язык заимствуется извне, из видимой, ощущаемой реальности… стало быть, внешнее даёт средства для описания внутреннего, но у сознания есть основополагающие константы, – Валерка заждался метафизической поэзии и прозы, отсутствие коих обидно обедняло традицию отечественной словесности, погрязшей в учительстве, пробуждении добрых чувств к униженным, бедным маленьким человечкам; забывая о вечных началах, она, отечественная словесность, захлёбывается в слезах-соплях…