Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Прощеное воскресенье
– Скоро стемнеет, откроем окошки, сделаем сквознячок. Мухи на ночь не налетят, а комаров нет, июль, пересохли от жары у них крылышки. Сушь. Но, как говорят старушки, грех жаловаться: и ранняя, и поздняя весна прошли с большими дождями, урожай должен быть, – радостно сказала Ксения и добавила с горькой иронией: – Там, где посеяли, конечно.
– А я бы пошла с тобой в разведку, ты настоящая, Ксень.
– Спасибо, – смутилась молодая хозяйка, – не преувеличивай, я самая обыкновенная.
– Не думаю, – сказала после долгой паузы Александра. – Поживем – увидим, хотя я не могу в тебе ошибаться по многим причинам…
Ксения не спросила, что это за причины, о некоторых из них она сама догадывалась.
Южные сумерки коротки, и скоро настала ночь. На высоком, иссиня-черным небе блестки звезд лучились ярко, торжественно. Заливая округу зыбким полусветом, струился над головами Александры и Ксении Млечный Путь. Как будто сам Творец швырнул горсть звездной пыли, и она пролегла в небесах широкой млечной полосой, действительно похожей на путь из вечности в вечность.
Они сидели на деревянных ступеньках перед раскрытой настежь дверью домика и молчали. Им было легко молчать друг с другом, что говорило о многом красноречивее слов. В ближних и дальних домишках поселка кое-где желтели крапинки света, но большинство жителей, кажется, ложились вместе с курами да и вставали на заре. На жмыховом заводе время от времени что-то лязгало, бухало, раздавались женские голоса, хотя немногие мужчины и вернулись с фронта на родной завод. Голоса у них были не такие звонкие, как у женщин, так что если они и возникали, эти мужские голоса, то не перелетали за высокий забор из белого силикатного кирпича, а оседали на заводской территории.
Прогревшиеся за день воздух, земля и постройки на ней остывали медленно, но дышать было не тяжело, потому что воздух был сухой и чистый. Хорошо, что они вымыли полы, раскрыли настежь окна и двери, и теперь за их спинами тянул приятный, легкий сквознячок, пахло высыхающими половицами.
– Славно, что вымыли, – сказала Александра, – хорошо пахнет мокрыми досками.
– А высохнет, я еще раз из ведра полы окачу. Я летом так всегда делаю – единственное спасенье от нашей жары.
– Разве у вас, Ксень, жара? Вот в Москве сейчас пекло так пекло! Асфальт плавится, гужевой транспорт в центр не пускают, потому что лошади оставляют следы копыт.
– Наверное, хорошо в Москве, – вздохнула Ксения. – Я дальше Семеновки нигде не была, только учила по географии. Вру! Еще в Смоленске, мы же из Смоленска сюда притопали.
– Еще побываешь везде, ты ведь совсем маленькая.
– Я – маленькая? Да ты что, Саш?
– Тебе сейчас сколько?
– Скоро восемнадцать!
– А мне, старой дуре, скоро двадцать восемь. Поняла?!
– Когда это – скоро? – неуверенно спросила Ксения.
– Двенадцатого февраля. А тебе восемнадцать?
– В октябре. А до твоего февраля еще ой-ёй-ёй сколько! Ты очень молодо выглядишь. Ну, правда, Саша, клянусь!
– Договорились, – усмехнулась Александра, – я буду молодая, а ты добрая…
– Ты замуж не выходила, Саш?
– Я замужем за Домбровским Адамом Сигизмундовичем.
– А я за Половинкиным Алексеем Петровичем.
Помолчали. На этот раз и нелегко, и недолго.
– Ксень, а откуда ты про «расхищение социалистической собственности» и про приговор знаешь?
– Я одна, что ли?! Это у нас каждый знает. Через неделю после их ареста в областной газете большая статья была насчет Семечкина и «его прихвостней» – значит, Алеши и дяди Вани Воробья. Там все подробно описывалось, как «враги народа расхищали». А на другой день наша районная газетка все перепечатала. И этот Витя-гад в статье фигурировал, что он «дал сигнал», «раскрыл глаза». Ненадолго, слава богу, раскрыл, ведь через месяц его поезд пополам переехал. И как он, хромой, в той Семеновке оказался среди ночи и за полкилометра от станции? Покарал его Господь, так моя бабушка говорит. А я думаю, вряд ли Господу до такой мрази есть дело, думаю, наши своими силами обошлись.
Замолчали, теперь легко и надолго.
– Небо до чего красивое! В Москве его и не видно, – сказала Александра. – И звезды такие ясные, лучистые. Само собой чудится: «И звезда с звездою говорит».
– У нас всегда так, я привыкла. А на фронте страшно?
– Средне. Когда из боя в бой, то не успеваешь испугаться.
– А как понимать: «Есть упоение в бою»?
– Так и понимать. У тебя на качелях дух захватывало?
– Если сильно раскачать – захватывало.
– Вот и там дух захватывает и пробирает до костей от ужаса и восторга. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Есть. Что правда, то правда. Человек так устроен, что может пойти на танк с гранатой – это я своими глазами видела. Пойти, и победить, и остаться целым и невредимым.
– Чтобы потом какой-нибудь хорек накатал на него донос, – тихо добавила Ксения.
– Бывает и так в нашей жизни, но другой у нас нет и не будет.
– А я не верю, – сказала Ксения, – и Алеша мне говорил, что у человека может быть много жизней. Человек в другой жизни может и камнем стать, и собакой, и деревом.
– Мне он такого не говорил. Хотя я знаю – это теория о переселении душ. Значит, ему после контузии что-то открылось, – задумчиво сказала Александра. – У твоих маленьких глаза Адама. Такие же эмалево-синие, печальные, с легкой раскосинкой, значит, и душа будет его. Говорят, глаза – зеркало души… Неужели он два года пластом лежал?
– Ну не два. Наверное, год и восемь или девять месяцев.
– Пролежни были?
– Ты что?! Мы с тетей Глашей знаешь как следили за этим!..
– Царство небесное ей!..
Разговоры у них в ту ночь шли вразброс, что называется, с пятого на десятое. Но поскольку молчать друг с другом им было легко, то молчание между словами скрепляло их воедино.
– Когда Алеша поднялся, Иван Ефремович Воробей, я говорила, взял его в пастухи. А однажды, ближе к вечеру, они с Воробьем поехали на линейке в баню комбикормового завода и у кладбища спасли от смерти Витю-гада. Петя и его отец кол ему промеж ног забивали осиновый. Ну Воробей и Алеша спугнули их, а Витю подобрали с дороги, погрузили на линейку и привезли в медпункт. Алеша оперировал, Семечкин и Воробей ему помогали. Спасли гада на свою голову. В тот же вечер Семечкин назначил Алешу фельдшером вместо Вити-гада.
– А за что они ему осиновый кол?
– За что? Витя-гад с Петиной младшей сестренкой Зоей спутался, она забеременела. Он сделал ей аборт, и она умерла. А потом и ее мать с горя умерла. Вот за это.
– В медпункте делал или дома?
– Вроде в медпункте.
– Тогда странно, что умерла.
– Вот и Алеша так говорил: странно… Где он сейчас? То, что жив, я точно чувствую.
– И я, – сказала Александра.
– А у тебя родители в Москве? – спросила Ксения.
– Мама со мной, а папа погиб еще в Гражданскую, когда я была малюткой.
– А мой папа погиб в эту, в Отечественную. Сначала перед войной его посадили, а в мае сорок первого выпустили. На второй день войны призвали, и он скоро погиб, еще в Смоленске. Мы сюда эвакуировались, а дальше ехать не было денег. Область была под немцем, а наш краешек они не зацепили. Это хорошо, и тогда, конечно, было хорошо, но сейчас особенно – нашим можно в институт поступать, а у меня подружка из соседнего села, они были в оккупации, и ей из-за этого теперь в институт нельзя.
– Почему?
– А кто его знает! Нельзя – и все. Наверное, считается, если человек был в оккупации, то он как бы порченый.
– Дурь! – в сердцах произнесла Александра.
– Дурь не дурь, а ей отказали даже в приеме документов. И мне откажут – Алеша по плохой статье пошел.
– А что, бывают хорошие статьи?
– Бывают. Убийство на почве ревности…
– Дурь! Ты будешь учиться в Москве – сто процентов! Не обязательно им все докладывать: кто, и что, и как – совершенно не обязательно.
– Я не откажусь от Алеши! – Голос Ксении прозвучал глухо, почти враждебно.
– А я не призываю тебя отказываться. Я просто хочу, чтобы ты взглянула чуть шире: почему мы должны и устно и письменно исповедоваться перед этими негодяями? Чтобы выжить, мы не должны предавать, но схитрить обязаны. Алеша хотел, чтобы ты училась?
– Очень. Он так мне и говорил: я мечтаю, чтобы ты выучилась.
– Вот и будешь учиться. Тут обсуждать нечего. Я выполню его волю. Ты школу-то окончила?
– На «отлично».
– Значит, в этом году приедешь поступать.
– А Адьку с Сашкой куда?
– У бабушки и прабабушки побудут. Они что – против?
– Они не против. Они только и говорят: учись, Ксения… В этом году не приеду. Таких маленьких я их не оставлю на маму с бабушкой. В следующем – может, а лучше в сорок девятом, если голода не будет.
– Не будет! – уверенно пообещала Александра, словно быть голоду или не быть зависело от нее лично, а не от партии-правительства.
– Хорошо бы! – вздохнула Ксения. – Тогда и Алеша выживет. Слушай, Саша, а как ты мне предлагаешь схитрить?
