Елена Котова - Акционерное общество женщин
Милые шалости не отвлекали Катьку от главного – метафизики возраста. Читая теперь, не без влияния Клауса, уже всех немецких философов подряд и перечитывая «Фауста», она размышляла о том, как много женщин отдали бы душу дьяволу за вечную молодость, несмотря на сопутствующие молодости ошибки, терзания и мучительные разочарования.
Тут стряслась настоящая беда, ведь чуяло сердце Полины! Не столь уж редкое для этого возраста дело – рак груди. Катька не могла вырваться с работы, за что корила себя, но к Полине тут же примчалась из Америки Иноземцева. Она вознамерилась пройти с Полиной все круги ада химиотерапии и не оставить подругу одной предаваться боли, страху. Вокруг Полины крутились и Алена с Кысой, но, несмотря на их старания, Полина все глубже погружалась в клиническую депрессию.
Покорность старости и болезням подобна любой иной покорности, которая есть не более чем обличье несвободы духа. Уж чего-чего, а свободы духа у Полины всегда было в избытке, и Катьке нужно было самой понять, что происходит с ее самой близкой подругой.
* * *Она застала в Москве Полину в крайней подавленности, хотя, судя по анализам и допросам врачей, все было неплохо, что уже немало. Но Полина мучилась, и не только из-за утраты грудей, перенесенной химиотерапии и выпавших волос.
– Невыносимо читать в глазах других это чувство вины от неумения мне сострадать как положено, – говорила она. – Их сострадание мне на фиг не нужно, но видеть, как они бегут прочь, пряча глаза, нет сил.
– Сострадание никогда не было сильной стороной людей. Но волосы вырастут, мы сделаем красивую стрижку, операция забудется. Не нужно будет сострадать, и все встанет на свои места. Для тебя же всегда главными были свобода и покой, а на это никто не посягнет.
– Моя свобода и покой были основаны на том, что я знала, что если мне захочется любви, секса, признания, то они у меня будут. Я знала, что я – женщина. А теперь я не женщина. Но я и не мужчина! Существо без отличительных признаков, если не считать рака. Мое естество исчезло. На его месте – пусто́та. Существо, которое смотрит на меня из зеркала – это не я. Утрата самоидентификации. Я потеряла ориентацию, не могу оценить, как меня видят люди, ощущаю только их отторжение. Вот тебе и новое устройство мира. Оно оказалось адом, и я не знаю, как вернуть хотя бы подобие прежнего устройства, в котором можно было жить.
– Полина, это типичная депрессия.
– А как из нее выйти? Психотерапевт меня таблетками кормит, а сказать, кроме банальностей, ничего не в состоянии. «Женщина страшится менопаузы, потому что это совокупность новых жизненных обстоятельств, к которым она не подготовилась…» Дальше заклинания о детях, мужьях, неумении себя занять. Черт с ним, допустим, он не семи пядей во лбу. Но я уже месяцами роюсь в книгах, в научных статьях, в Интернете… Такое впечатление, что в литературе и обществе на темы климакса и женской онкологии наложено табу.
– О раке говорят с утра до вечера. Не излечим полностью, но уже давно не смертный приговор. Трубят об этом вовсю, даже с долей бравады: мол, я живу после операции хрен знает сколько лет, и все нипочем. – Катька смотрела на Полину, думая лишь о том, чтобы в ее глазах та не прочитала Катькин собственный шок.
На нее смотрело существо с серым отекшим лицом, серо-сиреневыми губами, между которыми виднелись раскрошившиеся по краям зубы. Последствия химиотерапии. Голову покрывала шелковая косынка, завязанная узелком на лбу. Как у бабушек. Катька встала, облокотилась на перила террасы:
– Как у вас газон выровнялся. Сад приобрел совершенно английский вид. Полиночка, милая, ты простишь меня, если я сейчас отправлюсь спать? Я же через ночь летела. Посплю часика два, а после обеда мы все договорим.
– Конечно, Катюш. Я на втором этаже тебе постелила. Иди и немедленно ложись.
Катька с трудом разделась, побросав одежду на пол, нырнула в постель и тут же провалилась в сон. Проснулась от солнца, светившего прямо в окно, и жары, заполнившей комнату. Протянула руку, взяла бутылку минералки, стоявшую на тумбочке. Она пила и не могла напиться. Встала, закрыла балконную дверь, задернула занавески, включила кондиционер, снова легла. Сбросив ногой одеяло на пол, натянула на голову простыню. Хорошо бы поспать еще часок, хотя бы подремать…
У Полины идет колоссальная по интенсивности перестройка организма – в придачу к пыткам химиотерапии. У других женщин она растягивается на годы. Природа милосердно дарит им период привыкания к странной смуте, усталости и недомоганиям организма, к лицу, старящемуся, казалось бы, от каждого нового подхода к зеркалу. Привыкание прерывается периодами ужаса перед окончательностью превращения в неженщину. Теряя красоту, способность к деторождению и сексуальное желание, женщина приобретает взамен сонм страхов и фантомов одиночества, которые лишают лицо красок, а глаза огня, рождая запах смерти, отталкивающий мужчин, и те бегут от него, даже если женщине он лишь чудится.
Катька физически ощущала Полинин страх. Опустошенная бесполая оболочка, пахнущая смертью, существование которой бессмысленно.
Даже стойкая Кыса восприняла климакс как приговор, пока при помощи Алены и хирурга не убедила себя в обратном. Полину же рак лишил способности не только убеждать себя в чем-то, но и просто мыслить. Как мыслить, если обществу, отторгающему все, что требует сострадания, приносящего такие неудобства, удобнее считать, что рак – это еще более окончательный приговор? Окружающие произносят слова ободрения, а в их глазах читается лишь желание не впускать в собственную жизнь неуютную мысль, что и с ними может приключиться такое же. Ведь с ними такое конечно же не может, не должно произойти, это происходит лишь с тем, кто сделан из негодного человеческого материала.
Но судьбе этого было мало, и она лишила Полину еще и прекрасных грудей, отрубленных под наркозом, которым еще только предстояло с течением лет обвисать, скукоживаться или, наоборот, расплываться оладьей по телу, к чему, впрочем, тоже можно было бы привыкнуть. Климакс же, в отличие от рака, не требует сострадания: смерть женского естества принято не замечать. Хотя при чем тут климакс? Полина же в подавленности от рака. Катькины мысли перекинулись на алхимию возраста.
Раковые клетки подавляются иммунитетом, высвобождением энергетики, которая не дает им развиваться. Энергию генерирует прежде всего нематериальная сила мысли…
Катька поняла, что заснуть не удастся. Порывшись в сумке, надела длинную, почти до колен, тонкую льняную рубашку на пуговицах и зашлепала босиком вниз по лестнице. Внизу было прохладно, Полина лежала в гостиной на диване с книжкой:
– Проснулась? Есть будешь?
– Я кефира хочу. – Катька прошла на кухню, открыла холодильник, вернулась с бутылкой в гостиную.
– Какая у тебя рубашка классная… Ты пока спала, я все думала. Можно сколько угодно писать, как люди справляются с раком и живут припеваючи. Создавать абстрактные фонды в поддержку раковых больных. Так от нас откупаются, понимаешь? Подобным же образом относятся и к климаксу. Вслух говорят, что это только приливы, гормональные сбои, и все, а по умолчанию списывают климактерических женщин со счета. А уж если климакс с раком в одном флаконе и женщина меняется внезапно – полный игнор и табу. И помощи ни от кого. Никто об этом не думает и не пишет.
– У меня в спальне такая жара. Апрель, дождей не было еще, а солнце печет. И мысли в голове крутятся уже по третьему кругу… Климакс – это апогей. До него все идет вроде вверх, а потом катится вниз… Смерть женского естества, которая в отличие от смерти вообще происходит не в один миг, а превращается в процесс, а он для осмысления сложнее, чем смерть как таковая. – Катька начинала понимать, что именно отсутствует в ее алхимии возраста.
– Именно. Окончательную смерть осмыслить легче: похоронил, поплакал, и все дела, а умершему и самому ничего не надо, и от него ничего не требуется. А климакс – первая смерть – страшнее, потому что после нее тебя заставляют жить. Требуют, чтобы ты нашла нечто, что наполняет жизнь смыслом, а как это сделать, если я ощущаю только утрату самоидентификации? Мне нужна помощь, чтобы понять, что со мной, найти смысл и силы жить дальше. Я ищу объяснения, а вижу только, что общество даже говорить об этом отказывается. Так проще. Табу.
– И климакс, и рак – это рубежи процесса умирания. Прости, что я так в лоб говорю, это не о твоей болезни. Вся жизнь с рождения есть движение к смерти, с этим же не поспоришь.
– Ужасное ощущение – наблюдать за умиранием своей плоти и души, которая жила желаниями и надеждами, как это ни банально. А когда душе жить нечем, как женщина ты уже мертва, не ровня остальным женщинам, зачем бороться с умиранием плоти? Хочется только закрыть глаза и не видеть своей смерти.
– Полина, когда в четырнадцать лет я проснулась, а на ночнушке была кровь, тоже было страшно. Женщина в течение всей жизни проходит через рубежи, ее естество все время перерождается, она все время что-то утрачивает. Невинность, молодость, просвечивающую на солнце кожу. Ей постоянно надо осмысливать эти утраты, в отличие от мужчин. Ей больше дано без страха осмыслить процесс умирания как таковой. Включая климакс – самый выраженный из этих рубежей, грань, как ты говоришь. А мужикам хочется этот вопрос табуировать. Не потому, что именно в климакс женщина теряет привлекательность: Шурик нас к старости приговорил, когда нам было еще сорок. Им нужно это табу, потому, что они не хотят никаких напоминаний о собственном движении к смерти. Они-то сами мало что утрачивают. Зачем им думать о процессе умирания? На фиг им какой-то дискомфорт? Табу.
