Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)

Галина Васильевна стояла по другую сторону Мавзолея и неподвижным взглядом смотрела в сторону храма Василия Блаженного. Ее глаза, лицо и даже то, как она стояла – выставив вперед ногу и сцепив за спиной руки, – все выражало чувство исполненного материнского долга.

На Красной площади было людно и весело. Прямо напротив Мавзолея потешно маршировали клоуны. Наряжены и разрисованы они были забавно: как будто головы и руки были у них внизу, а ноги – вверху. Один как бы ногой бил в барабан, а другой приставил мундштук трубы как бы к заднице и выдувал односложные грубые звуки.

Седой смущенно улыбнулся, глянул на полковника и спросил:

– Цирк?

– Да тут каждый день цирк, – ответил полковник недовольно и еще раз посмотрел на свои часы.

За прозрачным хрусталем, подсвеченный мягким розовым светом, вытянувшись, на спине спал вечным сном Ленин.

Илья стоял перед ним неподвижно и долго. В нескольких метрах за его спиной терпеливо дожидались двое: пожилой сухощавый прапорщик в блестящих хромовых сапогах и большой розовощекий доктор с пышной шевелюрой.

Глянув на висящую на перевязи забинтованную руку Ильи, прапорщик спросил доктора свистящим шепотом:

– А чего у него с рукой?

– Бандитская пуля, – пошутил доктор, но прапорщик, кажется, не понял, что это шутка.

– А ведь все равно поехал, – прошептал он с уважением.

– За те деньги, что его мамаша отвалила, мы б ему на дом привезли, – снова пошутил доктор.

Прапорщик не успел понять, шутка это или нет, как вдруг неожиданно отчетливо и громко Илья произнес странное, загадочное слово:

– НОК!

Прапорщик и доктор вздрогнули и удивленно переглянулись. Илья был по-прежнему неподвижен. Кажется, то слово вырвалось у него само по себе, возможно, он его даже не услышал.

– Что такое «НОК»? – спросил шепотом прапорщик.

Доктор задумался.

– Национальный олимпийский комитет? – сам расшифровал прапорщик.

– «5-НОК» – есть такое лекарство, его почечники пьют, – высказал свою версию доктор.

– Он сказал просто «НОК», а не «5-НОК», – не согласился прапорщик. – НОК – это Национальный олимпийский комитет…

Они так расшумелись, что Илья резко обернулся и глянул через плечо возмущенно и грозно. Прапорщик и доктор смутились и даже немного испугались. Прапорщик растянул в притворной улыбке тонкие бесцветные губы, обнажая два ряда мелких, прокуренных до черноты зубов, и подбодрил:

– Да вы стойте, стойте. Тут у нас недавно делегация магаданских комсомольцев была, тоже вот так же стояли…

Но Илья не слышал. Он продолжал всматриваться в неподвижное лицо вождя, и из его глаз выкатились две большие прозрачные слезы.

– Мама, я коммунист, – решительно объяснил Илья.

Дело происходило на кухне, где Галина Васильевна варила вместе с прислугой варенье. Было жарко, шумно, весело, Галина Васильевна, в нарядном переднике с оборками, раскраснелась, к ее вспотевшему лбу прилипла кокетливая курчавая прядка.

– Коммунист? – спросила она, держа в руке длинную деревянную ложку. – Коммунист – и больше ничего? Правда ничего? Посмотри мне в глаза.

Илья прямо посмотрел в глаза матери.

Галина Васильевна с облегчением улыбнулась:

– Что же ты сразу не сказал? Мы с отцом что только не передумали. Так вот почему Мавзолей? «И Ленин отвечает. На все вопросы отвечает Ленин»? Да. Я не ошиблась? Ну что ж – и мы были коммунистами… И я, и папа… А уж про дедушку и говорить нечего!

Она подула на ложечку и дала попробовать варенье сыну:

– Угу?

– Угу, – оценил Илья.

– Снимаем и охлаждаем! – скомандовала Галина Васильевна прислуге и вновь стала смотреть на сына. Глаза ее при этом радостно и загадочно светились.

– А ты знаешь, что у каждого коммуниста должен быть свой сундучок?

– Что? – не понял Илья.

– У каждого коммуниста должен быть свой сундучок! – весело воскликнула Галина Васильевна. – Так твой дедушка говорил перед самой смертью. Но где же он должен быть?

– Кто? – вновь не поняв, спросил Илья несколько даже испуганно.

– Сундучок! – успокоила Галина Васильевна и засмеялась.

Сундучок был дощатый, с выпуклой крышкой и железной кованой ручкой наверху, крашенный когда-то красной краской.

Илья медленно повернул ключ в замке и поднял крышку. С обратной ее стороны была приклеена огоньковская репродукция картины Решетникова «Прибыл на каникулы» – добрый дедушка и внук-суворовец у наряженной новогодней елки. Сверху, на ярко-красной шелковой ткани, лежала старая, пожелтевшая от времени открытка, на которой слились в едином порыве, подавшись куда-то вперед, русский, китаец и негр. «Да здравствует коммунизм!» – было написано внизу, а еще ниже приписано от руки корявым стариковским почерком: «Коммунистам ХХI века». Илья снисходительно улыбнулся. Обратная сторона открытки была плотно заполнена ровным бисерным почерком. Чернила выцвели, но, напрягая зрение, Илья все же смог прочитать: «Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев – но бои еще будут. В чем же радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь – ничто не дает сознания полноценной жизни. Семья – это несколько человек, любовь – это один человек, а партия – это 1 600 000. Жить для семьи – это животный эгоизм, жить только для себя – позор».

С трудом управляясь одной рукой, Илья чуть не запутался в длинном шелковом полотнище советского флага. Флаг был особенный, возможно – цирковой, с таким скакали раньше по арене джигиты, и он красиво развевался. Серп и молот на алом шелке блестели настоящим золотым блеском.

Под флагом стоял массивный, тяжеленный мраморно-чугунный чернильный прибор времен хрущевских совнархозов, к которому прилагалась янтарная ручка со стальным пером и четвертинка с высохшими чернилами, а также крашенная серебрянкой гипсовая скульптура сидящего на пеньке Ленина. Под Лениным лежали книги Ленина же, Сталина, брошюры политпросвещения. Последней оказалась «Как закалялась сталь» Николая Островского – красный томик в твердом переплете. Илья внимательно посмотрел на него и вдруг прижал к губам.

Еще там был довольно объемистый полотняный, завязанный шнурком мешок. С трудом управляясь одной рукой и зубами, Илья развязал его, и на пол посыпались сушеные кусочки хлеба. Он поднял один, понюхал, лизнул даже, но есть не решился. От сухарей Илью отвлекла лежащая на самом дне жестяная коробка из-под зубного порошка, в которой что-то весело гремело. Он стал открывать ее, прижав к груди, но коробка выскочила, раскрылась в воздухе, из нее вылетели вставные челюсти и, клацая зубами, упали на пол. Илья смотрел на них испуганно и брезгливо.

На маленьком, работающем и ночью привокзальном базарчике стояла сонная тишина, когда вдруг, ослепив торговцев светом фар, подъехал и остановился вблизи черный «мерседес». За «мерседесом» встал и «субурбан». Владимир Иванович выскочил первым, за ним, опаздывая, охрана. Базарчик мгновенно проснулся, оживился, обрадовался.

– Печенкин…

– Печенкин!

– Печенкин! – шептали и восклицали слева и справа нервно, восторженно и приветливо. Ему предлагали купить пиво и водку. «Не пью – зашился», – шутливо отвечал Владимир Иванович; сигареты – «Не курю – завязал»; воблу – «Соленое врачи не велят». И на каждую такую шутку ночные торговцы отзывались радостным смехом.

Стремительно и целеустремленно Печенкин двигался к двум торгующим семечками бабам. Одна была старая, другая молодая, обе большие – в ватниках, толстых платках и мужицких кирзовых сапогах. Они смотрели на приближающегося Печенкина и улыбались: старая – радостно и открыто, не стесняясь своего щербатого рта, молодая – смущенно, кося в сторону глазами.

– Чегой-то я тебя здесь не видал, – весело и дружелюбно обратился Печенкин к молодой и, ухватив из ее большого дерматинового мешка несколько семечек, стал пробовать их на вкус. – А Егоровна где?

– Померла, – ответила молодая и махнула рукой для убедительности.

– Жалко, – сказал Печенкин, пробуя семечки из стоящего рядом точно такого же мешка старой торговки.

– Это невестка ее, она теперь заместо Егоровны, – объяснила старая, наблюдая за реакцией дорогого покупателя.

– А-а, – понимающе протянул Печенкин и, глядя озорно на молодую, поинтересовался: – Муж-то пьет?

Та бросила в ответ прямой и укоризненный взгляд:

– Пьет, а как же! – И снова скосила глаза в сторону.

Владимир Иванович брал по нескольку семечек то из мешка молодой, то из мешка старой, но никак не мог определить, чьи – лучше. Сомнение и озабоченность были в глазах Печенкина, но при этом он еще и продолжал разговор: