Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая
Два бородача вошли в партер с бокового входа. У них на руках висела Гермия, которую они бросили на свободное место рядом с моей брюнеткой. Разорванный корсет и превращённая в условность блузка, юбка, развернутая практически на сто восемьдесят градусов, распухшее от ударов лицо, на щеках следы от кляпа, губы в запёкшейся крови. Девушку била мелкая дрожь. Обхватив свои голени руками и прижав подбородок к коленям, она беззвучно рыдала, лишь изредка всхлипывая, и тогда её тело сотрясалось ещё сильнее. Её бесконечно прекрасные глаза были совершенно безжизненны и пусты. Она ничего не видела вокруг, кроме своего унижения. Взгляд, обращённый в себя, один из самых жестоких и безжалостных, ему невозможно соврать или отвести глаза в сторону, нельзя сделать вид, что не замечаешь, как он с безупречностью томографа сканирует душу, даёт однозначную оценку поступкам, мыслям, желаниям. Я слегка наклонился в её сторону, но так, чтобы не потревожить своей шокированной соседки. В ответ на своё движение я получил первый и последний в своей жизни настоящий леденящий взгляд. Избитая фраза, заезженная до противного скрипа несмазанных дверных петель, всегда была для меня пустым звуком неудачной метафоры бесталанного писаки, вдруг обрела свою плоть и стала законным участником литературного процесса. Наши глаза встретились всего на долю секунды, но обжигающий холод абсолютной пустоты заполнил меня, заставив замолчать бесполезную жалость, что говорила во мне своим писклявым голосом.
– Ты следующая. – Террористы схватили шатенку за руки.
Я действовал быстро и совершенно не думал о последствиях. Вскочил. Левый боковой в печень, и ближний из них сложился пополам. Дальнему, пока он копался с девушкой, прямой удар пришёлся точно в челюсть, чей хруст предвосхитил тяжёлый нокаут. Развить успех не удалось, и мой триумф закончился, не успев начаться. Подлый удар прикладом сзади по голове не позволил мне завладеть оружием. Я повалился на пол и, сколько мог, пытался минимизировать вред от обрушившихся на меня ударов. Автоматная очередь вновь призвала заложников к порядку. Меня протащили через весь зрительный зал и бросили на сцене. Боль пульсировала, накатывала волнами, то затухая, то усиливаясь до невыносимых пределов.
XXIV
Унизительно сидеть на сцене избитым, привязанным к стулу перед до смерти запуганной толпой в качестве пособия по неповиновению чужой, безапелляционной и потому крайне омерзительной воле. Толстая верёвка обвивала грудь, связывала локти за спинкой стула, от запястий опускалась к левой ноге, сильно притягивала её к ножке стула, потом проделывала то же самое с правой ногой, делала петлю чуть выше колен, фиксируя меня на пыточном сидении, поднималась вверх, совершала оборот вокруг шеи и привязывалась к спинке так, чтобы моя голова была чуть запрокинута назад. Из уголка рта вперемежку со слюной стекала по подбородку за разорванный ворот рубашки кровь. Надо мной склонился Будаев. Он поднёс к моему лицу кусок пластиковой взрывчатки.
Единственное, о чём я мог думать, это те чудесные мгновения, что подарила мне жизнь за последние три года. Рождение сына полностью перевернуло мой мир, сделав его светлее, наполнив каждый день новым смыслом. Мне в лицо тыкали взрывчаткой и говорили что-то о встрече с Пророком, а я вспоминал, как впервые держал его на руках. Я снял двухместную палату в роддоме, чтобы всегда быть с женой и поддерживать её в такой важный для нас обоих момент. Роды прошли успешно и даже легко. Наутро, когда нашего ребёнка принесли, она ещё спала, и я взял на себя смелость немного покачать его под присмотром медсестры. У меня на руках мирно спал маленький человечек с красным сморщенным лицом, недовольный непривычной для себя внешней средой. У меня не было толстовских сомнений и неприятий, я любил его заранее и безусловно.
В последний раз мы виделись вчера. Да, мы развелись, но у ребёнка должен быть отец, и после окончания телевизионно-диванного кризиса я каждый вечер приезжал, чтобы побыть с сыном. И каждый вечер доставлял мне страдание и счастье, боль и бесконечную радость. Невыносимо видеть её, быть рядом с нею и не иметь возможности прикоснуться, бояться сказать что-то лишнее, не соотносящееся с протоколом общепринятой вежливости. В то же время рядом с нами, между нами играл, ползал или мирно спал жизнерадостный человечек. Он был ещё слишком мал, чтобы судить нас, но уже достаточно повзрослел, чтобы расстраиваться, когда наутро не обнаруживал меня рядом.
Вчера погода была очень ветреная, циклон сражался с антициклоном, предлагая провести вечер дома. Я принёс с собой коробку датского сливочного печенья и футбольный мяч, вызвавший бурю восторга у нашего малыша. Большой, лакированный, разноцветный, странно прыгающий на папиных ногах, словно привязанный за невидимые нити, он обещал многое, но пока не давал ничего. Наверное, я поторопился и, скорее, исполнял свою детскую мечту о настоящем мяче, как те папаши, которые при известии о грядущем рождении сына думают о железной дороге с почти-как-настоящими локомотивами и вагонами. Но сыну нравилось. Он то неуклюже толкал, то пытался пнуть по мячу, его тело не знало, как правильно это делать, и не слушалось его команд, но он не прекращал попыток овладеть странным искусством футбола. Потом он умаялся, и мы играли с привычными игрушками на новом ковре возле камина. Я засиделся допоздна, и режим был бесповоротно нарушен. Наконец малыш уснул прямо на полу в окружении своих бесценных сокровищ – машинок, кубиков, солдатиков, пока я читал ему о добром докторе, всегда готовом мчаться на помощь больным зверушкам. Подошла жена. Мягко, нежно, чтобы не нарушить детский сон, я отнёс нашего сына в его кроватку, пока она разбирала его постель. Мы аккуратно его раздели, укрыли одеялом, поцеловали и вышли. Несколько мгновений мы были настоящей семьёй. Мне пора уходить. Я посмотрел на неё. Всё в ней было таким родным и безгранично любимым, даже выглядывавший из-под короткой майки шрам, подаренный ей пьяным дежурным хирургом во время острого приступа аппендицита на тринадцатый день рождения.
Я оделся и вышел. Зажглось уличное освещение. Ветер стих, стояла морозная погода. Несколько снежинок – остатки поверженной армии всемогущего циклона – тихо падали на освещённую фонарём дорожку. Я сел в прогретый автомобиль и медленно поехал по заснеженной дороге.
XXV
Установка взрывного устройства прошла успешно. Будаев склонился надо мной, в руках он держал цифровую видеокамеру. Его чёрные глаза горели огнём превосходства хищника над своей добычей. Он тихо сказал, что особенно любит вот такие моменты, когда жертва понимает, что завтра уже не наступит, и страх овладевает всем её существом. Отрицание, гнев, торги, депрессия, принятие – если не ошибаюсь, именно эту последовательность наблюдают врачи после объявления больному, что он безнадёжен. Я проскочил их все ещё лет десять назад, когда в приступе юношеского любопытства сдал анализ на ВИЧ. Разумеется, мне довелось попасть в десять ложноположительных процентов, и последующие два дня я безвылазно провёл в своей комнате в мучительном ожидании окончательного приговора. Помню, как полтора часа тащился на другой конец серого от дождя и слякоти города (дешёвые декорации для очередного артхаусного депрессняка), запутывая свой маршрут в нелепой попытке отсрочить объявление результата. Я уже не ожидал ничего хорошего, мысленно проклиная тот незащищённый секс на пьяной студенческой вечеринке, но, когда уже подходил к бессмысленно радостному жёлтому зданию регионального Центра по профилактике ВИЧ, во мне что-то щёлкнуло, страх улетучился, став очередным бессмысленным термином, хранящимся на дальней полке моего жизненного опыта. Я спокойно отсидел двадцать минут в очереди к врачу, попутно изучая информационные материалы на стене. Настал тот самый момент, но это не вызывало во мне абсолютно никаких чувств, кроме скуки, а потому и бумажка с заветной синей печатью минуса не вызвала во мне совершенно никаких эмоций. Врач протянул мне свою волосатую руку и поздравил с результатом, пожелал больше не оказываться в такой ситуации и попросил передать томившимся в коридоре пациентам, что приём продолжится через пятнадцать минут.
Будаева несколько озадачила кривая ухмылка моих распухших окровавленных губ. В его мозгу возникло сомнение, не лишила ли меня милосердная судьба рассудка, ведь тогда получится, что он не угадал с подопытным и сегодня его видеоколлекция не пополнится очередной порцией агонии угасающей жизни. Я продолжал пристально смотреть на него, не выказывая ни малейшего намёка на страх. Он отвесил мне пощёчину в надежде вернуть меня в чувства, заставить бояться, но это только разожгло уверенность в моём беззащитном превосходстве. Минутное недоумение сменилось восхищением – не существует более точного слова, чтобы описать то, что я увидел в его взгляде. Он смотрел на меня как на равного себе и после небольшой паузы прошептал, что встретил достойного соперника и убить меня будет большой честью. Затем Будаев предложил себя в качестве почтальона, если мне есть что передать своей семье, близким, друзьям. Даже в этот момент, когда он сознательно играл на самых святых чувствах в последней попытке спровоцировать меня, я не позволил себе даже секундной слабости и взамен взял с него слово, что ни он, ни его люди никогда не приблизятся к моей семье.
