Михаил Ландбург - На последнем сеансе

Потом Юдит сказала:

– Маму не помню. Она давно умерла, а мой папа… Ему нравилось меня баловать. Однажды он принёс домой большой глобус. Раскручивая его, я останавливала на нём палец – так я побывала во многих странах…

Юдит замолчала, присела на диван рядом со мной.

– А теперь? – я смотрел на потёртый пол.

– А теперь… я завралась, – сказала Юдит. – Не было у меня ни глобуса, ни папы. После смерти мамы моя тётя забрала меня к себе. Она обожает музыку и пьёт вино. Она пьёт много вина… Не знаю почему, но мне всегда казалось, что глобус у меня был, и что папа тоже был…

Я вложил в руку Юдит синюю пластмассовую коробку с записанной моим отцом до-мажорной сонатиной Клементи.

– Возьми себе.

– Я сохраню. Обещаю!

Я заговорил о музыке.

Юдит слушала меня рассеянно, а вскоре и вовсе переменила тему.

– Я сняла эту комнату, где всё пропитано безжизненным холодком и неустроенностью, – сказала она.

Я покосился на облупившийся лак старого комода и как можно веселее выдохнул:

– Не всё!

– Разве?

Моя рука легла на плечо девушки и поползла, поползла…

Наши глаза встретились.

– Что ты собираешься делать? – спросила Юдит.

– Можно мне потрогать твою грудь? – спросил я.

– А что потом?

Что потом, я не знал.

Юдит знала.

– Я думаю, что потом будет только хуже… – Юдит горестно улыбнулась и ещё плотнее сомкнула колени.

– Не впустишь? – спросил я.

Юдит закрыла глаза, и тогда я спросил:

– Ты больше не считаешь меня гигантом, королём и Гераклом?

– Ты гигант, король и Геракл, только мне нельзя… Не теперь. Не это. Пожалуйста, не расшатывай меня. Не люби. Не души. Помоги мне. Помоги себе.

Меня напугал стук собственного сердца.

– Не понимаю…

Юдит отвела мою руку в сторону:

– Не делай этой ошибки…

– Мне её делать нравится.

За окном вдруг стемнело. Юдит поднялась с дивана, включила свет. С потолка брызнул тусклый свет.

– Потом было бы только хуже, – сказала Юдит.

– Кто может знать, что потом будет и чего потом не будет… – промямлил я, не отрывая взгляд от растерянно мерцающей под потолком одинокой лампочки.

– Я знаю, – проговорила Юдит. – Этим знанием женщины обладают от своей природы.

– По-твоему, то, что между нами, qui pro quo? – спросил я.

Юдит приблизилась ко мне и, выждав минуту, тяжело надавила обеими руками на мои плечи. Казалось, она смотрела не на меня, а сквозь меня.

– Купить дом сможешь? – спросила она.

– Целый дом?

– И яхту.

Я рассмеялся.

– Вот видишь…

– Что? – не понял я. – Что я должен видеть?

Юдит не ответила. Я увидел, как её глаза погасли.

– Но почему? – прошептал я.

На углу улицы Шенкин женщина подошла к чёрному автомобилю и распахнула дверцы. Меня позабавила внезапно пришедшая в голову мысль: «До чего же просто обманывать, не обманываясь самому». А потом, когда автомобиль тронулся с места, меня охватили озноб и чувство слабости. «Может, так к лучшему, – подумал я о внезапно нахлынувшей на меня слабости. – Быть может, эта слабость встанет на пути другой, ещё более сильной слабости?»

День внезапно погас, придав городу загадочный облик. На вечернем небе появились первые звёзды. Я вошёл в крошечный скверик с одной-единственной скамейкой и присел на неё, решив отмежеваться от времени и пространства мира. «Который теперь час в Африке? – гадал я. – Возможно, Юдит уже спит, а возможно, лишь только ко сну готовится…»

Сбоку от меня послышался шорох. Я повернул голову. Под кустом, внутри полиэтиленового мешка, лежал скорчившийся человек. Я подошёл, подумав, что человеку плохо.

– Ты чего? – выглянув из мешка, спросил тот. У него были красные веки и большие жёлтые зубы.

– Почему-то тут лежите…

– Ну, лежу. И что?

– Зачем здесь, да ещё в мешке?

Глаза человека в грязной футболке смотрели на меня так, будто я говорил на непонятном ему языке. Он выбрался из мешка, поднял валявшийся на земле окурок сигареты, чиркнул по коробку спичкой, а потом, сделав пару затяжек, отбросил окурок в сторону и снова заполз в мешок. Спустя минуту он голову высунул.

– Я мог бы тебе не отвечать, – сказал он. – Ведь ты не полицейский, правда? Раз ты не полицейский, то я не обязан тебе отвечать, но так уж и быть… Время от времени хочется с кем-то поговорить, и тогда мне всё равно с кем; могу и с тобой.

Я отвернулся.

– Слышишь? – вдруг проговорил он. – Ты только вслушайся!

Я затаил дыхание.

– Слышишь, какая ночь? Такое ощущение, будто мир вот-вот ко всем чертям рухнет!

Я сказал, что ничего такого не слышу.

Человек постучал зубами.

Я посмотрел на его чахлое лицо и спросил:

– Зачем вы тут, в этом мешке?

– От избытка чувств, – доверительно отозвался он.

Я покачал головой.

– Такое – мне понятно.

– Правда?

Я кивнул.

Рука человека призывно постучала по мешку.

– Можешь прилечь рядом.

Я отказался.

– … – сказал он жёстко, впрочем, беззлобно.

Я попросил его не ругаться.

– … – пробормотал он.

– Вы бы попробовали найти себе работу, – посоветовал я.

– Нет.

– На полставки.

– Нет.

– День через день.

– Нет.

– А ваша жена? Как она смотрит на всё это?

Взгляд человека вдруг затуманился.

– Я ушёл из дома, – устало буркнул он. – Любовь – не для всякого-каждого, и, наверно, по особому позволению Бога. А может, её надо уметь дождаться… Понимаешь?

Я покачал головой: мол, понимаю.

– У меня с этим не получилось. Меня не оставляло ощущение, будто отбываю долгий, унылый срок наказания.

– Плохо, – сказал я. – Быть одному плохо.

– Вдвоём ещё хуже. Жене я оставил все свои сбережения.

– У вас были сбережения?

– Достаточные для того, чтобы моя жена смогла подлечить свои больные зубы. Их у неё был полный рот.

– Бедная женщина…

– Теперь уже нет.

– А вы? – осторожно спросил я. – Чем заняты теперь вы?

– Занят? Ах, да, разумеется, я занят. Люди чем-то заниматься просто обязаны. Я в меру дышу, в меру живу и только безмерно сплю, потому что, пока спишь, не хочется есть. Вовремя уснуть – моя главная забота. Хорошо бы ещё вовремя не проснуться. Попробуй-ка оставаться человеком, когда вокруг тебя люди…

Я махнул рукой.

– Разве вас не смущает, когда стороной уходит ваша единственная жизнь?

– Ну, и пусть себе… И потом: с чего ты взял, что жизнь – единственная? Я вот считаю, что в каждой жизни бесконечное множество жизней, и напрасно у людей голова кругом идёт, и толком не знают они, за какую из своих жизней цепляться.

– Напрасно?

– Ни к чему.

– По-вашему, жизнь – без секретов?

– Без! Как может представлять собою загадку то, что бесконечно повторяет себя? Впрочем, не я первый, кто это заметил.

Я засмеялся:

– Кто же он, этот остроглазый, если не вы?

Лицо человека вдруг осунулось. Очень осунулось. Страшно осунулось.

Я услышал:

– Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…

– Возвращаются?

– Возвращаются.

– Все реки?

– Все.

– К тому месту?

– Только к тому.

Я подумал о…

И о…

Потом ещё о…

– Бред! – недовольно сказал я.

Со стороны моря показался самолёт. Мигая красными и зелёными огоньками, он покружил над городом, а потом, наконец, нащупав путь на посадку в аэропорту под Лодом, стал медленно снижаться.

Я перевёл взгляд на человека.

– Ну, и как вас принимает население?

– Ты про толпу?

– Про народ.

– Народ безмолвствует… Как в «Борисе Годунове» Пушкина.

– Вам знаком Пушкин?

– И Пушкин, и царь Борис. В России я снимался в кино. Играл толпу. Здесь я эту роль доигрываю.

Человек отошёл к дальнему кусту и помочился.

Что мне мир,

коль в этом мире

нет меня…

Я поаплодировал.

– Живёте в неверии и выдумке?

– Как и все. Каждый из нас живёт во лжи: я – в своей, ты – в своей. Правды не отыскать ни в себе, ни в супермаркете…

– Выходит, вокруг одна лишь только выдумка и ложь?

– Конечно.

– И никакой правды?

– Почему же? В том и есть правда, что всё – ложь.

– Выходит, если всё – ложь, то и сама ложь – тоже ложь?

– Верно.

Я помолчал. Потом непонятно зачем проговорил:

– Господи, как мы живём…

Человек разъяснил:

– Живём – как в тумане.

Я посмотрел на небо. Были звёзды. Тумана не было.

«Туманно в других странах», – подумал я.

– Только бы без войн и засухи, – сказал человек и поскрёб себе подбородок. – А ты? Ты в этом мире участник?

– Надеюсь, что да. Музыку сочиняю, на рояле играю.

Человек скривил губы:

– Что ж, ты тоже доиграешься…

Мы помолчали, а потом я спросил, думает ли он о своём будущем. Он сказал, что нет, оно его не занимает, и что, вообще-то, за будущее отвечает лишь только Всевышний.