Алёна Жукова - Дуэт для одиночества
«Какая хорошенькая! – подумал Паша. – Возраст Джульетты. Она уже готова для любви. Ее платье натянуто на груди и бедрах, а фарфоровая прозрачность лица в обрамлении черных локонов и темные вишни глаз так знакомы… Стоп, ну, конечно же, – вылитая Лиза!»
– Доченька, – сказал Паша тихо и закрыл глаза. Это было что-то вроде короткого сна. Маленькая девочка смеялась переливчато звонко, а потом плакала, чуть поскуливая. Она не хотела есть суп и заниматься музыкой. Ей нравилось гонять на велосипеде и прыгать на кровати, затевая подушечную войну с Пашей. Она любила щекотку и громкий хохот, а самую большую радость ей доставляли минуты перед сном, когда папа ложился рядом и читал вслух сказки. Все это Паша увидел так ясно и отчетливо, что мог бы поклясться, что это действительно было в его жизни. Она росла и становилась похожей на балерину, а дальше подсознание подбросило еще кое-что – свернутое калачиком щупленькое тело, шея с проступающими позвонками, вздрагивающие плечи…
– Господи! – взмолился Паша. – Накажи, но помоги! Пусть Муська простит меня, но больше не могу. Как приедем в Канаду, уйду…
Удивительно, что слово – «уйду» в то же самое время как заклинание твердил еще один человек, находившийся за сотни километров от Паши. Это была его любимая ученица Лиза Целякович.
Глава 7
Лиза не знала куда уйдет, но ей было все равно. Раздражало все – новая квартира, рояль, дом и двор, занятия в консерватории, но больше всего – мама. После отъезда Паши Лизе казалось, что все вокруг, и, конечно, мама, догадываются о том, что с ней случилось. Если кто-то рядом говорил о любви, Лиза краснела, опускала голову и почему-то одергивала юбку. Мама подшучивала беззлобно по поводу Лизкиной проявившейся женственности – все, мол, в рост пошло: и грудь, и бедра, уже на женщину стала похожа, а Лизу трясло от смущения и страха. Она старалась держаться подальше от маминых глаз.
Но даже сидя в своей комнате, она слышала, как мама часто шепчется с кем-то по телефону и по-идиотски хихикает. Перед сном Вера Николаевна густо намазывала кремом лицо, ходила по кухне в распахнутом ядовито-алом пеньюаре, постоянно что-то напевая. Она зазывала Лизу к ужину, чтобы хоть двумя словами перемолвиться, но Лиза отказывалась – ей было противно смотреть на высвеченные пергидролем волосы, красный маникюр и блестящее от жира лицо. Любой разговор скатывался к «нашему благодетелю Алексею Петровичу» и слезам по поводу Лизкиной неблагодарности. Вера Николаевна никак не могла понять – почему Лиза не хочет с ним знакомиться, а Лиза не понимала, куда подевалась ее мама – нормальная, сильная женщина, прожившая молодость без мужчин и теперь, на старости лет, поехавшая головой. Зачем ей все это? Допустить в мамину ситуацию то слово, которое шептал Паша той ночью, а потом повторяла она, – было немыслимо. Ну разве могла быть любовь между этими пожилыми, нелепыми, неуклюжими и толстыми людьми? Какая гадость! Все ясно и просто – она с ним спит, а он ей платит.
Однажды ситуация вышла из-под контроля. Случился отвратительный скандал.
Все совпало – хуже некуда. Лизе отменили два класса по специальности из-за болезни преподавателя. Она проигнорировала замену, на урок не пошла и понеслась из консерватории на старую квартиру. Дом уже был почти весь расселен – его выкупил какой-то кооператив, и теперь бывшая глазная клиника доктора Майзеля должна была стать пошивочным цехом и комиссионным магазином одновременно. Кооператив уже расселил всех бывших жильцов из аварийного помещения, осталась одна Валентина, которую никак не могли переселить из-за отсутствия у нее каких-либо документов. Она саботировала решение этого вопроса. Над Валентиной сгущались тучи, но она, по ее выражению, «на всех забила». Лиза продолжала бегать сюда по инерции. Злющая и вечно пьяная Валентина давно бы спустила ее с лестницы, но Лиза почти всю стипендию тратила на четвертинки водки, которые Валентина ласково называла «чебурашками». Только они могли заставить мрачную Вальку выйти в парадную и, пуская слезу, проверить почту.
– Ох, горе-то какое, – подвывала она, – никто нам, бедным женщинам, не пишет. На х… мы никому не нужны. Как переспать, так пожалуйста, а как письмо написать, так не дождесси…
Относительно Лизы она попадала в яблочко, а что до самой Валентины – писем ждать ей было не от кого. Как правило, те, кто оказывался с ней в постели, ни ее именем, ни фамилией не интересовались, а если и спрашивали, то быстро забывали.
Обычно ящик оказывался пустым. Иногда в нем лежали извещения из жэка за неуплату долгов, но Валька выбрасывала их на помойку.
Заверив Валентину, что через пару дней письмо придет, Лиза пошла через двор к воротам. Опять постояла у дерева, подышав на его заледенелый ствол, и, дойдя до остановки, вскочила в почти свободный трамвай. Примостившись в углу на холодном сиденье, задремала, чуть не пропустив свою остановку. Ей опять приснилось холодное железное нутро почтового ящика. Она скреблась, стараясь нащупать ногой вмятину или трещину, чтобы подтянуться наверх и отбросить крышку, но соскальзывала и больно билась головой и плечом. Очнулась от очередного удара – трамвай шатало на виражах, а Лиза, сидя у окна, раскачивалась, как тряпичная кукла, ударяясь о стекло. Последний удар был сильным – на лбу наливалась шишка. Лиза вышла из трамвая и, срезая путь, побрела через парк.
Похолодало – порывистый ветер задувал, обжигая щеки и нос. Деревья и кусты упаковались в ледяные футляры, а на фонарях наросли белые мохнатые шапки, вроде той, что подарил ее маме Алексей Петрович. Эта шапка превращала мамину голову в снежный сугроб. Лизе было смешно смотреть, как мама осторожно снимает ее, нежно дует на мех, гладит, приговаривая: «Песец! Голубой песец!», словно под руками не шапка, а несчастный зверек. Те фонари, с которых ветер уже сорвал «песцов», стояли, матово лоснясь лысыми головами. Лиза загадала: если шапок на фонарях нечет, то она получит от Паши письмо и даже встретится с ним, и у них опять ЭТО будет. Пройдя всю аллею, она насчитала семнадцать. Восемнадцатый заснеженный фонарь был сломан, его «голова» болталась на перекрученном шнуре, да и «песцовая шапка» с нее частично сползла. Его можно было не брать в расчет, но настроение у Лизы испортилось. Лиза сорвала сосульку и приложила ко лбу – шишка противно ныла. Плетясь к дому, она знала, что зайдет в пустую квартиру, потому что мама сейчас на работе. Хотелось посидеть в тишине, пройти на кухню, налить горячего чаю, посмотреть в окно, из которого можно разглядеть краешек моря, а потом забраться под одеяло и заснуть, ни о ком и ни о чем не думая.
Отпирая входную дверь, Лиза поняла, что ее мама уже дома, и не одна, – на полу, в лужице, от подтаявшего на каблуках льда, валялись мамины сапожки, придавленные начищенными ботинками Алексея Петровича. Телевизор орал возбужденными голосами народных депутатов. Дверь в мамину комнату была открыта. Лиза раздумывала: что лучше – сделать вид, что не приходила, и тихо смыться на улицу или незаметно пройти мимо открытой двери. Выходить на холод не хотелось, оставалось одно – проскочить по коридору в свою комнату. Телевизор оглушительно вещал, и было ясно, что никто не услышал звука открывающейся двери. Лиза тихонько в одних носочках проехалась по гладкому паркету, как по льду, но дикие стоны, доносящиеся из маминой комнаты, заставили ее притормозить. То, что она увидела, привело ее в состояние ступора. Лиза не могла оторвать глаз от многорукого и многоногого существа, сидящего на диване с закатанными к потолку глазами. Две руки его упирались в колени, а две другие – мяли большие, лежащие на вздутом животе, груди. Одна пара ног была широко разведена, открыв внизу живота мохнатый треугольник, внутри которого, как поршень, ходил гладкий отросток. Другая пара ног торчала из-под первой и была обнесена, как войлоком, седыми волосами. На плечи многочленной особи был наброшен ядовито-алый пеньюар, смахивающий на мантию кровожадного монстра, а лицо, искаженное гримасой муки, было на самом деле не единственным. Монстр оказался двухголовым. В тот момент, когда голова с белесыми локонами шестимесячной завивки прогибалась в шее, натягивая второй подбородок и обнажая запачканные помадой зубы, вторая голова, с дебильно отвисшей губой и вывалившимся толстым языком, пыталась встать на место той – отогнутой. Существо, напоминающее одновременно сиамских близнецов и борцов сумо, подпрыгивало на диване и стонало на два голоса. Иногда оно замирало, бессмысленно глядя на экран телевизора, в котором похожими голосами орали депутаты. После очередного прыжка, испустив сдавленный рык, существо распалось на две части, повалившись на диван. Алексей Петрович протянулся к Вере, чтобы поцеловать, и увидел стоящую в дверях Лизу.
Он толкнул Веру в бок, та очнулась и, быстро сев на диване, уставилась на обалдевшую Лизу.
