Алексей Ефимов - C-dur
Ничем от нее не пахло.
Взглянув на нее сбоку (маленькие дряблые щеки, впадины у беззубого рта, бесцветные губы), он отвернулся к окну. Он вспомнил вопрос Роди: «Ты кем хочешь стать»? – «Экономистом». Юношеские мечты преданы? Или есть шанс стать тем, кем хотел стать? Хватит ли сил и решимости?
– Милый мой, – послышался старческий говорок, – у тебя счастливый билетик?
Вернувшись в воющий, набирающий скорость троллейбус, на изрезанное дерматиновое сиденье, к бабушке в темно-синем платке, он ответил ей коротко, без эмоций:
– Нет.
Он знал – это только начало. Бабушка не отстанет.
– В следующий раз, значит, будет. Ты молодой, тебе счастье положено. А я вот на пенсии, не покупаю билеты. Далёко ли едешь?
– До «Северной».
Он настроился на вежливое общение с бабушкой, по возможности с использованием двух слов – «да» и «нет».
– Я дальше, до «Сада Дзержинского».
Очень за вас рад. И за себя.
– К невесте, чай, едешь?
– Да.
– Парень видный. Как девушку звать?
– Вика.
– Вика? Ой, милый мой, я ж тоже Вика. Вот оно как.
Бабушка разволновалась. Суетливо поправив платок, она убрала под него выбившуюся белую прядь.
– Вот оно как, – повторила она. – Знатная девка?
– Да.
– Я, милый мой, тоже была – ух! Вся деревня по мне сохла. Вышла я за Алешку Зайцева, за плотника нашего. Сын первый родился, Петенька, в двадцать третьем. Саша потом, Павлик. Все воевали. – Бабушка сделала паузу. – Всех немцы убили. Двое обратно приехали, родненькие, а Павлика, младшенького, не нашли. Плакала я долго, все слезы выплакала. Снова вышла замуж. Дочка у нас родилась, Танечка. Трое внуков. К младшенькой еду, к Поличке, пока силы есть. Годиков-то много уже, годики нас не жалеют.
– Я тебе, милый мой, не мешаю? – вдруг спохватилась она. – А то болтаю тут все, а ты, чай, устал слушать бабку?
– Нет.
Он сказал правду.
У него ком стоял в горле. Ему было стыдно.
Следующие пятнадцать минут он с интересом слушал бабушку. Она много повидала – революцию, Гражданскую войну, Великую Отечественную. Такие воспоминания надо записывать, ибо однажды наступит день, когда не останется никого, кто помнил бы белых и красных, коллективизацию, индустриализацию, сталинские репрессии, трепетное ожидание новостей с фронта. Бабушка рассказала, как в их деревне немцы расстреляли четырех стариков, отказавшихся рыть окопы, как насильно сгоняли в колхозы, как ее старшему брату дали «десять лет без права переписки», – это была история. История одной жизни, история миллионов. О чем расскажет он своим внукам? О Горбачеве и перестройке? О Ельцине? О ГКЧП, бандитских разборках и либерализации цен?
Троллейбус подъехал к «Северной».
– Я выхожу, – сказал он.
– Да, милый мой, да.
Бабушка встала и тоже пошла к выходу:
– Солнышко нынче. Пройдусь. Подышу свежим воздухом, уж недолго осталось.
Они вышли.
– До свиданья, – сказал он. – Может, все-таки на троллейбусе?
– Я уж как-нибудь потихонечку, помаленечку. Оно ведь как – если на печке лежать, силы скорей кончатся. Надо косточками старыми двигать, чтоб не ржавели. Спасибо, милый, что со старой поговорил, вспомнила жизнь. А Вике скажи, чтоб за тебя держалась. Я пожила, знаю. С Богом!
Бабушка перекрестила Сашу.
Смутившись, он посмотрел вокруг (кто-нибудь видел?) и пошел дворами к дому, в котором жила Вика.
Вика и Лена снимали квартиру в старой кирпичной пятиэтажке. Там была странная планировка, с милой совдеповской оригинальностью. В комнате – не больше четырнадцати квадратов, в Г-образном коридоре – десять, а на кухоньке даже вдвоем тесно. Они жили здесь третий год, их все устраивало. Хозяйку они видели раз в месяц. Они спали на одном диване, ели за одним столом, обе были не сахар, – даже странно, что не поссорились. По мелочи цапались, не без этого, но чтобы по-крупному (как ссорятся женщины) – нет. Они даже ревность могли обратить в шутку. Лена неровно дышит к Саше? Вот ведь зараза! Как на нее обижаться? Она жизнерадостна и беззаботна. Разбрызгивая энергию, она просто относится к жизни и ждет того же от окружающих. Она обожает компании, громкие дискотеки, секс, а учеба у нее на втором или третьем месте, что не мешает ей быть хорошисткой.
Саша подошел к двери, обитой доисторическим дерматином, и нажал на кнопку звонка. Кнопку залили известью лет двадцать назад, а дерматин треснул как кожа мамонта.
Ему открыла Лена.
– Привет! – бодро сказал он.
Отметив, что ее длинная майка едва доходит до середины бедер и что под майкой на ней только трусики, он почувствовал сладостное томление духа, смешанное с тайной надеждой. Он чувствовал это при встрече с каждой красивой девушкой и не мучился угрызениями совести, списывая все на мужскую природу. Что он может поделать? Красота Лены порочная, вызывающая. Она чем-то похожа на Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Она блондинка с серо-голубыми глазами, которая смотрит на тебя так, словно хочет тебя. Однако не следует обольщаться: это ее фирменный взгляд для всех без исключения мужиков.
– Привет! – поздоровалась Лена. – Вика моет голову.
Она отошла вглубь коридора, а он вошел и прикрыл за собой дверь.
– Может, сразу за пивом? – спросил он. – Есть банки?
– Сколько?
– Думаю, двух хватит.
– Не лопнешь?
– Можно трехлитровую банку и пластиковую бутылку.
Лена ушла на кухню и через минуту вернулась с черным полиэтиленовым пакетом, в котором угадывалась тара.
– Выдержит?
– Я бутылку так донесу, без пакета.
– Деньги есть?
– Хватит.
– Потом скинемся.
– С женщин я беру только натурой.
– Как интересно! Я скажу Вике. Она будет рада.
Это был обмен эроколкостями – ни к чему не обязывающий и возбуждающий.
Еще раз окинув Вику взглядом и запечатлев ее в полный рост: мягкие тапочки, бедра, улыбка, – он вышел.
Когда он вернулся, его встретила Вика. Ее влажные темные волосы пахли цветами. На ней не было ни грамма косметики. Нижнего белья на ней тоже не было – он знал это. Под майкой и шортами – тело, ждущее ласки.
– Привет!
– Привет! – он чмокнул ее в губы.
– Есть страшная новость.
– Я весь в нетерпении.
– У Леночки новый хахаль.
– Сто двадцать пятый?
Прячась за едким сарказмом, Саша чувствовал ревность.
– Это не просто хахаль. Случай тяжелый. Да, Лен?
– Что говоришь? – крикнула Лена из кухни.
– Хахаль, говорю, у тебя новый!
Лена вышла к ним.
– Не хахаль, а друг.
– Будь аккуратней, не втюривайся в него. По-моему, он не тот, в кого стоит влюбляться.
Лена не стала спорить. Судя по всему, у нее тоже были сомнения.
– Я его знаю? – спросил Саша с деланным равнодушием.
– Витька Моисеев. Странный он малость. Но парень выгодный, будет богатым.
– Может, закроем тему? – сморщилась Лена.
– Не хочешь слушать дружеские советы – делай как знаешь. Только не плачь потом, когда он тебя бросит. На нем клеймо негде ставить. Что к нему липнут, а?
Саша чувствовал ревность. Почему Моисеев? Что в нем такого? Он рыжий, наглый, самовлюбленный. Такое мнение сложилось у Саши, который за эти три года и словом с ним не обмолвился.
– Может, по пиву? – сказал он, чтобы отвлечься и разрядить обстановку.
Он был единодушно поддержан. Из ветхого кухонного шкафа достали три граненых стакана, разлили две трети из полутора литровой пластиковой бутылки и сели за маленький бабушкин стол.
– За нас! – Саша сказал тост.
Выпили.
Класс! Пиво свежее, вкусное и холодное.
В дверь позвонили.
– Мы никого не ждем. – удивилась Лена.
– Моисеев, – пошутил Саша.
Лена прошла в коридор, а Саша пошел за ней следом – как был, со стаканом.
Лена посмотрела в глазок.
– Кто там?
– Вася, – послышался из-за двери голос. – Я это… долг вам принес.
– А!
Лена открыла дверь.
Саша увидел небритое лицо с фингалом под правым глазом. Мужчина был одет в китайский спортивный костюм третьей свежести и шлепанцы на босу ногу. На вид ему было лет сорок.
– Спасибо. – Он протянул Лене деньги. – Это… Если моя придет, ей не давайте. Она не отдаст, баба без совести. Еще раз спасибо. Выручили.
– Не за что.
– До свидания.
– Счастливо.
Лена закрыла дверь.
– Бедные студентки одалживают деньги местным антабусам?
– Он всегда отдает. И картошку бесплатно приносит. Я сказала ему: продал бы на рынке. Знаешь, что он ответил? Все равно я деньги пропью, а вам будет польза.
Они вернулись на кухню.
– Как там Вася? – спросила Вика.
– С подбитым глазом.
– Это ему Галька врезала – как пить дать. Зверь-баба. Знаешь, Саша, как эта дура орет? Вот глотка! Всякую шушеру к себе водит и трахается с ними за водку. Даже здесь слышно. А Васька терпит. Терпит, а потом схватит нож и перережет ей горло. Будет прав.
