Александр Иличевский - Орфики
Так завершилась поездка в Крым. Когда примчались в Султановку, обнаружили генерала стоящим на стуле у открытого окна. Он тоненькой струйкой из-под потолка на вытянутой руке сливал спирт из бутылки в таз на полу.
– Избавляюсь от ацетоновой фракции! – запальчиво пояснил генерал.
Я заметил, как спиртовые пары, струясь маревом, относятся сквозняком в открытое окно… Через несколько часов мы встречали на станции нарколога, прибывшего с капельницей спасать Василия Семеновича.
И всё было бы терпимо, если бы Вера не была сильней меня. Она владела мной безраздельно, ибо сила ее была в величине ее собственного наслаждения. Я же не понимал, с чем соотнести свои чувства, ощущения, мне не с чем было сопоставить свой потайной и отчасти постыдный опыт. Ни в одной книжке – ни у Мопассана, ни у де Сада, ни в одном фильме – Бертоллуччи, Антониони, Висконти – не объяснялось то, что происходило с нами. Лишь в «Смерти в Венеции», где под музыку Малера мужчина умирает от любви к мальчику, я находил слабый меланхоличный отклик своему любовному трубному реву.
Так постепенно неразрывная алмазная ниточка страсти, которой вышиты все любовные мотивы трагедии, накинутая петлей на аорту, привела по ту сторону жизни, в наделы «свечных полей асфоделий», где человек не отличает мертвых от живых. И я вдруг осознал, с кем на самом деле имею дело: не с юной особой, не со студенткой исторического факультета университета, генеральской дочкой и капитанской женой, а с неким бездонным женственным божеством, способным вырвать мои глаза и вставить их в свои пустые глазницы, чтобы обозреть мой мир – преподнесенный ему, божеству, чтобы вглядеться в распластанное на дымящемся тучном жертвеннике окровавленное тело…
Вероятно, с ее – с его, божества, – высоты наслаждения я вряд ли был хорошо различим. Мы не могли расстаться ни на минуту, и в то же время нам недоставало общения. Мы быстро поняли, что разговоры о любви и будущем – занятие пустое, и стали писать друг другу письма. Пока ехали в электричке, или я ждал Веру на бульваре, на полях своих черновиков, где царила алгебра Мигуэля Анхела Вирасоро, я сочинял к ней письмо. В свою очередь, Вера возвращалась из Белого дома или «Пламени» и протягивала мне сложенный листок, на котором без знаков препинания пунктирными строчками шла машинописная безделица, ничего серьезного, но мне нравилось встретить в ней слово «милый».
Вскоре после Крыма Вера уехала к мужу на поволжские полигоны. На второй день мне показалось, что я спятил. Мое воображение рисовало ужасные картины, в которых действовала Вера, и невозможно было избавиться от этой навязчивости. Я не стерпел и пошел к Павлу, совсем не надеясь исповедаться, а только чтобы не оставаться одному под деспотизмом воображения. А по-лучилось так, что я все-таки исповедался другу и выложил всё как есть – как только увидал, что он один коротает вечер. Ниночка легла в больницу, будучи на третьем месяце беременности, чтобы сделать все анализы. На столе, засыпанном рыбьей чешуей, стояли батарея пустых пивных бутылок и закопченный чайник: молодой муж кутил по-холостяцки.
– Не морочь себе голову, – сказал Павел, выслушав мой сбивчивый рассказ о том, как я страдаю по Вере. – Не ты первый, не ты последний. Время лечит. Любая страсть за год превращается в пепел. И ты будешь вспоминать нынешнее время, как сон.
– Не верю… Понимаешь, я никогда не испытывал ничего подобного. Это болезнь. Желание раздавило меня. Я теперь живу так, будто всё время вижу себя со стороны. Будто кто-то вынул меня из оболочки и не вернул обратно. И вот этот зазор между душой и телом мучителен… Вера ужасная, мне всё время чудится о ней нехорошее. Она уехала, и у меня было время осознать, что со мной произошло необратимое. Зачем она отправилась к мужу? Что значит телеграмма: «ПРИЕЗЖАЙ ВСЁ ГОТОВО»? Она отвечала мне, что поездка требуется для отца, что Никита что-то придумал, он что-то изобрел для защиты тестя, и теперь требуется ее участие, так как они договаривались о том, что она навестит его и привезет оттуда спасительные документы… Но всё это меня не успокаивает, я измучился, мне чудится, что случится страшное…
– Брось. Чего ж ты хотел, в конце концов, сходясь с замужней?
– Ты думаешь, она его всё равно любит, да?
– А куда ей деваться? Брак – штука подневольная.
– А ты думаешь, меня она не любит?
– Любит, не любит. От женщин никогда правды не добьешься. Судить надо не по словам и намерениям, а по поступкам. Она говорила тебе, что любит тебя?
– Говорила. Только я ей всё равно не верю.
– Правильно, что не веришь. А говорила она, что ей никогда раньше так не было хорошо, как с тобой?
– В том-то и дело, что нет. Но она так страстна, так неистова, что… – я поморщился от боли. – Мне кажется, оттого она и не замечает меня. Ее темперамент выше моего, я кажусь себе ребенком рядом с ней… Не знаю еще, какими словами выразить. Понимаешь, порой мне чудится, что у нас нет будущего. Что для нее я мало значу.
– Брось, старик. Тебе надо развеяться. Любовный пыл – самое незначительное из всех серьезных переживаний. Поехали лучше к бате, прокатимся в Жеребцы. Давно я у него не был. Вот прямо сейчас. Пивком затаримся и айда в поезд, а?
Отец Пашки – полковник ВВС в отставке – жил в подмосковной деревне близ Звездного городка. Добродушный мужик строил по кирпичику дом на уничтоженную реформами пенсию, держал коз и пасеку. Был помешан на пчелах и, будучи совершенно безвредным, единственное сильное чувство испытывал по отношению к матери Павла, с которой развелся лет десять назад. Надо сказать, Любовь Васильевна не питала к бывшему мужу сочувствия, называя его в разговоре с Павлом – «пасечником». «Поедешь к своему пасечнику, передай ему на словах, что я гараж продать решила. Пусть будет в пятницу с утра, он нужен для оформления у нотариуса, и пусть не опаздывает».
Мы застали Николая Ивановича возвращающимся с козами из леса. Обычно у старой смотровой вышки он привязывал их к четырем опорам на длиннющих поводках из киперной ленты, какой я в детстве шнуровал коньки. А сам заваливался с монографией Карла фон Фриша, открывшего язык пчел, – под куст бузины, где и засыпал. Хмурый после дневного сна Николай Иванович, влекомый козами, как телега лебедем, раком и щукой, обрадовался, завидев нас сидящими на жерди у сеновала.
– Здорово, академики! – Он звал нас шутливо: «академики» или «спецы». – Чур, только об сено бычки не тушить. Хорошо, что до заката поспели – сейчас будем медогонку испытывать.
Специалист по испытанию навигационной авионики во всем ценил научно-технический подход. Коз он доил в сарае с помощью релейно-механического устройства, напоминавшего «испанский сапог» инквизиции. Он надевал на вымя вонючий войлочный чулок, похожий на перчатку с обрезанными пальцами, и наставлял трубчатого осьминога, пощелкивающего электромагнитами, под действием которых в трубках бежало рывками и пенилось синеватое молоко. Удой шел в основном на продажу и на сыр, вместе с хлебом и медом составлявший для Николая Ивановича основное блюдо – на завтрак, обед и ужин.
После дойки мы отправились качать мед. Выключив самодельную центрифугу, куда до того тщательно установил рамки с гречишными губками сот, и победно стоя перед сияющим чаном медогонки, в котором замедлял свой бег мед, Николай Иванович затеребил бородку и ударился в поэтическое изложение причин своей страсти.
– Вот вы, спецы, смеетесь надо мной, а я всё равно убежден, что пчелы дело великое.
– Да никто не смеется, батя, – мотнул головой Павел.
– Смеетесь, смеетесь… А ведь еще в мифах пчелы обожествлялись, помещаясь древними на ангельский уровень. Хотя ангелов в мифах нету, но пчелы – их библейский прообраз.
– Это еще откуда? Какая связь? – Павел повертел раскрытой ладонью перед собой.
– Как откуда? Откуда же еще ангелам взяться, как не из царства древнейших прямокрылых? Сорок миллионов лет им, только вдумайся! Пчелы – символ плодородия: они опыляют – оплодотворяют цветы и взамен творящей этой функции взимают мед. Чтобы произвести килограмм меда, пчела должна облететь сто пятьдесят миллионов цветов. Мед, значит, есть сгущенное пространство, квинтэссенция лугов, полей, лесов, ландшафта. В капле меда природы больше, чем на фотоснимке. В мифах есть история про то, как у кого-то во рту во сне дикие пчелы устроили улей, а когда тот проснулся, то стал великим поэтом. Уста его стали медоточивыми. И мертвые пчелы Персефоны у Мандельштама – знаете такого, академики? – из того же поэтического царства меда.
Мы с Павлом переглянулись.
– Но самый странный миф о пчелах, – продолжал полковник, – о том, как Ариадна, утратив возлюбленного, погибшего в бою, собирает капли его еще не свернувшейся крови и разносит по лугу, окропляя ею цветы. А потом идет на край леса и находит там пчелиное гнездо, у которого время от времени является ей призрак ее возлюбленного, с которым она коротает любовное время до полуночи, утешаясь его не призрачными ласками. Получается так, что пчелы как будто синтезировали человека. И неудивительно. Что вы, коты ученые, скажете на то, что состав меда по микроэлементам на девяносто девять процентов совпадает с составом крови человека?
