Александр Иличевский - Орфики
– Живое всегда сложнее мертвого.
– Это уж точно, – отозвался Игорь.
– Почему же? – Лешка разлил еще мадеры и продолжал: – Человек проще стиральной машины. У него всего ничего управляющих кнопок: власть и эти, как его… низменные желания.
– Ты просто имеешь дело с определенным контингентом, – сказал я. – В твоей работе только такие личности попадаются. Это всё равно как, не покидая Африки, быть уверенным, что вся Европа – Сахара.
– Брось, – сказал Лешка, – всё проще. Убийца, на самом деле, средний человек. Я их перевидал знаешь сколько? Самый мрачный маньяк – тихоня. Сидит такой мужичок-душегуб на скамье подсудимых – и с виду не отличишь от слесаря-сантехника или конторского служащего. Люди вообще звери, страшней человека – нету. Это я тебе говорю. Не обольщайся. Ты пороху еще не нюхал. Есть такие парни, которых даже на том свете бояться надо.
– Золотые слова, – кивнул Игорь. – У нас в Питере года два как появился один немец – художник и скульптор. Гансом звать. Ну, Ганс и Ганс. Немчура и немчура. А он, прикинь, из мертвых… мумии делает!
– Не мумии, а парафином под давлением пропитывает, – уточнил Дима. – Они после этого твердые становятся. И как живые.
– Это еще зачем? – удивился Лешка.
– Он потом этих мертвяков на выставках показывает. Приехал в Россию, чтобы по моргам искать бесхозные неопознанные трупы. И потом из них то Дон Кихота с Санчой Пансой на соломенных ишаках изобразит, то короля Артура в латах из жестянок… А наша братва повадилась пацанов к нему возить. Он снимает с них слепки и делает пластиковые копии на арматуре – не отличить!
– Зачем?!
– Вместо памятника. Мода такая. Ганс из павших бойцов памятники творит. Стоя́т, как живые. Братва им только букетики цветов в руках раз в неделю меняет.
– Где это… стоят? – насторожился я.
– На кладбище, не дома же. Стоят над своими могилами, он их как-то на постаменте крепит.
– Слыхал, слыхал я про вашего Ганса, – отозвался Лешка. – В Питере всегда братва с фантазией имелась. Город мастеров, что делать.
– Вот те крест… У нас Сосо так поставили. И Горячего поставили, я сам видел, чуть с копыт не слетел.
– «Тишина… И мертвые с косами стоят…» – сказал Леша. – Но даже если так, то я пострашней случа́и знаю.
– Это какие? – отозвался я.
Леша помолчал, потягивая мадеру, и со значением спросил:
– Про игру в «рулетку» слыхал?
– Нет, – соврал я, прислушиваясь к шелесту волн в гальке.
– В «русскую рулетку».
– Это в которую белогвардейцы в Севастополе играли перед тем, как в Турцию на пароходе отчалить?
– Не знаю, как в Севастополе, но в Москве сейчас по-крупному играют. Подпольное казино. У нас там двух подсадных, агентов то есть, грохнули. Самая высокая крыша у этих игро-ков.
– А как играют? – спросил Дмитрий.
– Пока не выяснили. Вроде делают ставки на выжившего. Но там странная баба замешана. Предсказательница. Средних лет, на левой руке трех пальцев нету, ногу приволакивает. Стоит укрытая с головы до ног, под занавесью, и выкликает будущее. Как выкрикнет, после этого игрок нажимает себе в голову курок…
– Извращенцы, – выдохнул Игорь.
– Жуть, не то слово, – сказал Лешка и почему-то перешел на шепот. – Я слыхал еще, что эту бабу… предсказательницу – пуля не берет. Моя-то пуля серебряная, возьмет. Но то, что такое болтают, – это настораживает. За мою практику еще ни разу ничего подобного не встречалось.
– Как не стыдно, – я возмутился. – Взрослые люди, а в чушь всякую верите.
– А предсказание-то тут при чем? – спросил Игорь.
– Не знаю, – разлил еще мадеры Лешка. – Не выяснили еще.
– А я слыхал, – сказал Дмитрий, вытряхивая камешек из сандалии, – что это вроде как человеческое жертвоприношение. Будто будущее требует такой величины приношения. Как бы объяснить. В древности жертвовали Молоху. Всего было семь ступеней: курица, козленок, овца, теленок, корова, бык и человек. Язычники приносили к жертвеннику первенцев и приводили скотину. Кто говорит, что младенцев сжигали заживо. Кто говорит, что только проносили через огонь. В залог того, что ребенок останется живым и невредимым и умножит семя родителя…
– Ладно тебе трепаться, – сказал Игорь. – Вот даешь. Нет, ну как это – ребенка родного и в огонь?
Все замолкли на время, соображая.
– Ну, ладно, – сказал Лешка. – Давайте на посошок и по койкам.
– Мрачная история, – вздохнул Игорь. – Хотите, я веселую расскажу? Представьте, у меня дед в концлагере охранникам голыми руками головы отрывал. Выжил чудом – узники подняли восстание, когда поняли, что всех их сейчас отправят в газовые камеры. И дотянули до прихода американцев. Дед до сих пор по праздникам обедает из лагерной алюминиевой миски. Чтобы не забывать. Тарелок не признает, только в гостях.
– Это тут при чем? Какая связь? – раздраженно буркнул Дмитрий.
– А при том, что дед говорит, будто Россия превратилась в концлагерь. Как советская власть рухнула, все тут же поделились на охранников и заключенных. Такая самоорганизация.
– Можно подумать, раньше было по-другому, – возразил Дмитрий. – И погоди, власть еще не рухнула.
– Рухнула, – мрачно сказал Лешка. – Это я тебе как представитель ее говорю: нет власти. Теперь, если не получаешь удовольствия от того, что кого-нибудь мучаешь, обворовываешь или обманываешь, – не выплыть.
– Дерьмо всегда плавало, – заметил Игорь.
– Кстати, пошли еще занырнем, – сказал Дмитрий.
Но купаться не пошли, а выпили на посошок.
– А что, правда, тот немец мумии из трупов делает? – спросил я.
– Вот те крест, – перекрестился Дмитрий. – Я ж говорю, получается, как в паноптикуме. Будто живые, только страшные до смерти.
– Мертвяков бояться не надо, – ухмыльнулся Лешка. – Не то что живых. Мертвые – кореша безобидные.
– Ну, не скажи, – возразил Дмитрий. – Я пацанам не поверил, пошел сам на кладбище. Смотрю, Сохатый в плаще над своей могилой стоит… И глаз его блестит, стеклянный… Тут я как заору, ствол достал, с места сойти не могу. Думал, лопну от крика, пока не всадил в него пулю.
– Серебряную?
– Уж какая была.
– И что?
– Ничего. Испортил Сохатому костюмчик, потом пришел, заштопал.
– Заливаешь, – сказал Игорь. – Ты и нитку-то в иголку не просунешь.
– Зато я сейчас кое-кому кое-куда кое-что просуну, если не заткнешься.
– И что – вот так они и стоят: зимой и летом одним цветом? – спросил я.
– Зимой куртку на плечи набрасывают. Летом – в рубашке. Правда, говорят, этой зимой бичи куртку стырили…
– Мародеры, – вздохнул Лешка. – Ничего святого.
– Им нужнее. Такое время… – вздохнул Игорь. – Барачное время.
– Мрак… – поежился Лешка и выругался. – Бесовщина отовсюду прет. Никогда раньше такого не было. Каннибалы. Маньяки. Половина мужского населения страны в бандитов обратилась. Кругом одни оборотни. Что с Россией творится – никто не знает. В народе слух всегда был, что перед войной Россия в образе нищенки ходит по земле и хлебушка просит. А кто не дает – у того вся семья в войну погибнет. Говорят, теперь тоже ее, нищенку, видели…
Лешка закурил, и, когда он поднес зажигалку к лицу, мы увидали его ожесточенное, суровое выражение.
– Взрослый ты мужик, Леш, – сказал Игорь, – бандитов ловишь, а в такие истории веришь.
– А почему не верить? – возразил Лешка. – Я же не в летающие тарелки верю… Я в добро верю. И в зло.
Я решил поддержать Лешу и сказал:
– А я в детстве верил в злую и добрую Бабу-ягу.
– Это как? – удивился Дмитрий.
– Мне мать всегда рассказывала одну сказку, в которой дети терялись в лесу и попадали в плен к злой Бабе-яге. А их потом спасала добрая старуха, которая тоже почему-то была Бабой-ягой.
– Вот это уж точно ерунда, – сказал Игорь.
– А я слышал, – произнес Леша, – что икона Владимирской Божией Матери этой зимой вдруг потемнела дочерна. А Владимирская – она и есть хранительница России.
– Разве не «Святая Троица» Рублева? – спросил Дмитрий.
– Нет, мне батюшка один сказал, что Владимирская.
– Ну да, – сказал Игорь, – вот она, полярность России: Троица и Тройка. Рублев и Гоголь. То молимся и каемся, то несемся и воруем. Кто-то из великих сказал: для русского человека Бог либо есть, либо Его нету; просвещенной середины от русского не добиться…
Тут пришла Вера и забрала меня домой. А мы уже тянули военные песни; начали с «Дня Победы», продолжили «Полем вдоль берега крутого…» и «Мне кажется порою, что солдаты…».
В Гурзуфе мы регулярно ходили на телеграф звонить в Султановку, чтобы послушать реляции тети Клавы о самочувствии генерала, и однажды она сказала, что вроде всё ничего, но генералу прошлой ночью являлись толпы грабителей, так что он до утра перепрятывал по всему дому свои награды. И еще Вере звонили из «Пламени» и интересовались, когда она приедет.
Так завершилась поездка в Крым. Когда примчались в Султановку, обнаружили генерала стоящим на стуле у открытого окна. Он тоненькой струйкой из-под потолка на вытянутой руке сливал спирт из бутылки в таз на полу.
