Марьяна Романова - Дневник Саши Кашеваровой
Я люблю наряды. У меня около пятидесяти платьев. Одна беда: воспринимаю каждый акт самоукрашательства как отдельное событие. У меня не получается сделать это обыденностью и вписать в будничную жизнь. Хотя, наверное, пора бы – к сорока-то годам.
Как бы мне иногда хотелось быть инженю пи-пи. Вот у меня есть приятельница, она каждое утро принимает минимум восемь биодобавок, потом выжимает свежий цитрусовый сок, пьет травяной чай, потом готовит восемь контейнеров с полезной маложирной едой – на целый день, и перед работой дует на йогу, или на пилатес, или в бассейн.
У нее такое мелирование, такое. Даже брови ей мелируют раз в две недели. А какой нежный у нее голос, и как она спокойно разговаривает, а спину она держит как балерина (может, у нее там скотчем кнопка примотана канцелярская).
И у нее никогда не бывает заусениц и затяжек на чулках, у нее никогда не заканчивается крем, потому что есть заначка, и она даже подумать не может о позднем ужине, и ее алкоэксперименты дозированы и ограничиваются дорогим шампанским, в котором плавает какая-нибудь клубничина.
И если у нее загар – то легкий, ирисочный, золотой, и вообще, она ведет себя так, словно участница реалити-шоу и круглосуточно находится под прицелом камер. Ни одного невыверенного жеста, ни одного. И была бы она дурой или хотя бы просто содержанкой, тогда можно было бы, сложив губы утиной гузкой, припечатать: «дура!» или «время некуда девать» и пойти себе спокойно нервно ковырять свои заусенцы. Нет, она как раз умница, умница на все сто.
А вот я никак не избавлюсь от привычки неуместно и громко смеяться. И когда я на морозе или выпиваю, у меня фатально краснеет нос. И шутки у меня преимущественно пошлые. И я ем конфеты по вечерам – бельгийские ракушки и ротфронтовские соевые батончики. А вчера, вообще, взяла и заказала пиццу, практически на ночь. И так хорошо мне было – сидела в постели и разве что руки о наволочку не вытирала. Я люблю кататься с горки – нет, не сноуборд, а просто на заднице.
Не умею соблюдать дистанцию. Если мне нравится человек, кидаюсь к нему с непосредственностью лабрадора. Витамины принимать забываю, никак не куплю новый крем для лица, а старый закончился неделю назад. Никогда не знаю, сколько у меня денег. Если лень идти за бокалом, а хочется вина, могу пить из горлышка, как алкоголик.
Даже не знаю, что это было, любуюсь я сейчас собою или публично отхлестываю по щекам.
Просто сегодня утром случайно встретила эту знакомую на улице и вдруг подумала: вот было бы здорово попробовать стать ею на пару дней или даже на целую неделю.
И ведь чем старше становишься, тем более странной и нелепой кажется сама идея самоукрашательства. Хотя, казалось бы, зеркальное отражение дает все больше поводов для. Но то ли именно к сорока ты наконец нащупываешь тот священный внутренний стержень, который позволяет вообще никак не соотносить свою личность с блеском волос или вскочившим на носу прыщом. То ли естественной защитной реакцией на этот сумасшедший город становится буддийский пофигизм.
Вот было мне пятнадцать, я даже к мусорному контейнеру не выходила без каблуков и блеска для губ. Я уговорила родителей подарить мне шелковое кимоно с драконами и тапочки на платформе и по дому вышагивала этакой томной дивой. Не знаю, почему мне было настолько неуютно наедине с собственной личностью, что все время хотелось от нее отпочковаться, сбросить ее, как змея сбрасывает старую шкуру. Все время быть «в образе».
Я нарочно понижала голос на пару тонов – мне казалось, так звучит взрослее и сексуальнее (пока однажды юноша, которым я любовалась издалека, не сказал кому-то, что у Кашеваровой тембр как у трансвестита). Один из первых журналистских гонораров я потратила на темно-вишневую помаду Диор. Помню, я тогда прочитала роман Натальи Медведевой «Отель “Калифорния”» – история ее эмиграции в Америку. И там было про то, как, попав, кажется, в Вену, она первым делом неосмотрительно спустила скудные доллары на такую помаду.
Соотечественники, временно делившие с нею этот ненадежный плот, ее осуждали: легкомысленная транжира, мол. А для нее, молоденькой и легконогой, это был талисман, символ новой жизни. Вот и я осторожно прикасалась к обветренным губам помадой, которая казалась то ли волшебной палочкой, преображающей золушек в принцесс, то ли пришельцем из далекой галактики, где все женщины немного похожи на молоденькую Катрин Денев. Шла по улице с вишневыми губами и чувствовала себя немножечко кем-то другим – хотя на самом деле выглядела дура дурой, потому что темная помада странно смотрится на детском лице.
В двадцать я мнила себя дивой декаданса. Густо красила ресницы на ночь, чтобы к утру получить художественно осыпавшуюся тушь. «Художественно» получалось не всегда – очень подозреваю, что я была похожа на малолетнюю пьянчужку, но мне самой нравилось.
В двадцать семь я нашла под глазом первую морщину, и это был апокалипсис в миниатюре. Сейчас смешно вспоминать, да. А тогда я проревела всю ночь. Обнаружение этой линии, которая, как казалось мне тогда, поделила мою жизнь надвое (оставив позади беззаботность, ночные мохито в любимом баре, легкомысленные свидания и волшебное ощущение, что ожидающая дорога гораздо длиннее пройденной), неудачно совпало с крушением романтических планов относительно одного персонажа по имени Яков.
Всегда я влюблялась в ненадежных мужчин, черт побери. Мне казалось важным, чтобы они были легкокрылыми. Чтобы были способны устроить мне свидание в парке «Коломенское» в четыре часа утра, чтобы в ответ на мое: «А давай рванем в Питер? Вот прям сейчас?» не таращили испуганно глаза и не говорили тоном директора школы для дебилов, что, мол, им завтра на работу, а с улыбкой и огнем в глазах отвечали: «А давай!»
Мне нравились мужчины, из щиколоток которых словно росли невидимые меркурианские крылышки. Новоформатные московские хиппари. Те, кто, кажется, собирался жить вечно – иначе с какой бы стати они с такой щедрой беспечностью прожигали жизнь. Мне нравились те, кто мчался в дальние дали на спортбайке или велике, ловя ветер разгоряченным лицом. Кто заплывал в море на три километра от берега и там целый час лежал на воде, раскинув руки и ноги, наблюдая за медленным вальсом облаков. Мне нравились те, кто носил кеды с разными шнурками, кто мог затащить меня в туалет ресторана, чтобы быстро заняться сексом, кто мечтал стать пиратом или кладоискателем. Те, кто выращивал травку на подоконнике и умилялся сиамским котятам, те, кто не расплескал внутреннее небо, и оно лучилось из их широко распахнутых глаз.
С такими мужчинами интересно, и любовь их похожа на американские горки. Но как же это все ненадежно. Dance macabre на хлипком мартовском льду.
На джазовый концерт я решила отправиться в черном бархатном сарафане, который когда-то купила на блошином рынке, и массивных серебряных украшениях с претензией на готику. Мило, не вычурно, интересно. И даже заставила себя накрасить глаза ярче, чем обычно. У меня от природы хорошая фактура – может быть, поэтому так отчаянно лень искать обходные пути, чтобы быть в чужих глазах выше, стройнее и с более раскосыми глазами.
А может быть, буддийское спокойствие возраста. Кто там говорил о кризисе сорока? Ха, Коко Шанель считала, что те, кто не стал красавицей к тридцати, – глупы, а я бы выразилась еще более категорично: тем, кто в сорок так и не стал уверенным в себе, надо меньше думать о наружности и больше читать. Или хотя бы записаться на серию консультаций к психотерапевту юнгианской школы. Но нет, они предпочитают в панике бежать в косметический магазин и переплачивать втрое за очередную уловку маркетологов – будь то блески для век, которые якобы сделают глаза сияющими, или очередной крем от морщин.
Печально таращиться в зеркало на предмет to be or not to be простительно, если тебе тридцатник, в сорок же внутри должен быть стержень, а снаружи – панцирь.
Потому что на самом же деле то, за что воюют эти часами сидящие на косметических форумах девицы, можно взять голыми руками. Никакие блески для век мелкого помола не сделают глаза более сияющими, чем бокал брюта и стремление к веселью. Готовность рассмеяться – вот что на самом деле возбуждает большинство мужчин, а вовсе не силиконовые вкладки в лифчик.
И вот мы приехали в какой-то загородный клуб, который арендовали специально под концерт заморской дивы, вход был только для своих. Знакомая певица Олега оказалась смешливой темнокожей толстушкой, задорно упаковавшей складчатые телеса в искрящееся сотней блесток платье. На сцене она держалась потрясающе, в очередной раз доказывая теорему о том, что внутренний драйв важнее и молодости, и четкости линий. Все мужчины в зале были ее, и в какой-то момент некоторые из их спутниц даже начали заметно нервничать – я обратила на это внимание Олега, дернув его за рукав, а он, посмеявшись, прошептал:
