Виктория Токарева - Муля, кого ты привез? (сборник)
– Естественно.
– У вас замечательный голос, Маша.
– У вас тоже.
– Приезжайте ко мне. Я в центре. В гостинице «Москва».
– Зачем?
– Просто так. Знаете, я вчера много грешил и сегодня на меня опустилось возмездие. Мне очень тяжело.
– А зачем вы грешили?
– Я прячусь. Мне надо спрятаться от одиночества.
– Одиночество – плата за талант, – сказала я.
– Вы так считаете? – удивился Алексей.
– Конечно. Невозможно быть избранным и благополучным.
Я незаметно для себя выбилась из образа археолога. Хотя археологи бывают разные.
Нинка, почуяв неладное, дернулась к трубке, но я остановила ее взглядом.
– А вы смотрели мои пьесы?
– Ну конечно.
– И как?
– Поводы для творчества разные. Бывает исповедь, бывает месть, покаяние, сведение счетов. А вы – жалуетесь.
– На что?
– На безлюбье. Вас гонит поиск сочувствия. И чем вам хуже, тем пронзительнее крик.
– Приезжайте ко мне, я вас умоляю…
– Я бы приехала, но я боюсь вас разочаровать. Я некрасивая.
– Не может быть. Вы не можете быть некрасивая. Вы – прекрасны. Приезжайте, прошу вас, или я к вам приеду. Скажите только куда?
– Все это не имеет смысла, – сказала я.
– Почему?
– «Ты царь. Живи один».
– Я все равно тебя найду…
Тут Нинка вырвала у меня трубку и взвыла:
– А-а-а… Так вот ты какой!
Мне стало тошно и стыдно. Я выскочила из комнаты в ванную. Пустила воду. Я не хотела слушать: что Нинка говорит Алексею и что он ей отвечает.
Мне было стыдно. И не только. У меня его отняли, как отнимают стакан воды у человека, мучимого жаждой.
Мне хотелось говорить с ним дальше, и встретиться, и снова говорить, весь день и всю ночь, и утешать его, и отобрать у одиночества. И отпарить утюгом его костюм. Но… все пути отрезаны. Какие откровения могут быть с подсадной уткой.
Прошел месяц.
Я не переставала думать об Алексее. Зачем? Почему? В сущности, в нем не было ничего хорошего, кроме таланта. Бабник, пьяница. Трахнул бедную Нинку и тут же начал кадрить меня, совершенно незнакомую, случайно позвонившую.
Если бы я согласилась приехать, он, безусловно, стал бы ко мне приставать, и не исключено, что я попала бы в поток его случайных связей. Ужас. И тем не менее я продолжала о нем думать. Что-то меня тянуло. Может быть, я хотела объясниться. Сказать, что я не подсадная утка, а глубоко порядочная особь, тонко чувствующая оттенки его талантливой мятежной души.
Что-то говорило мне, что Алексей – парус одинокий в тумане моря голубом, и хотелось стоять на берегу и махать белым платком, чтобы парус не сбился с пути, не утонул.
В один из дней я отправилась в Дом литераторов. Там была интересная культурная программа плюс дешевые и качественные обеды.
Я вошла в ресторан и заказала цыпленка табака под чесночным соусом. Сидела и ждала, оглядывая зал. И вдруг увидела Его. Я узнала его по спине и по затылку. За его столом сидели писатели-деревенщики, плохо одетые и не очень хорошо мытые. Простые, много пьющие мужики, страдающие о судьбах русской деревни. Вся компания о чем-то напряженно спорила и довольно быстро напивалась. Это было понятно по их размашистым жестам. Алексей поворачивал голову, и тогда мне был виден его профиль – агрессивный, мальчишеский.
Ко мне подошла Верка – жена литературного начальника. У нее в ушах, как чешские люстры, висели бриллиантовые серьги. Она подошла ко мне с единственной целью: показать свое богатство.
Такие украшения отвлекают от лица. Я смотрела на то, как качаются Веркины подвески. Она что-то спросила для приличия, я ответила. Она мне мешала, поскольку загораживала Алексея, и я ждала – когда она отойдет. А Верка ждала, когда я прокомментирую ее серьги в ушах.
– Ух ты… – произнесла я.
Этого было достаточно, Верка отошла.
За столом Алексея тем временем произошли большие перемены. Все четверо вскочили на ноги и стали драться. Им было удобнее драться стоя. Трое деревенщиков стучали кулаками по Алексею, норовили попасть ему в лицо и попадали. А Алексей уворачивался и тоже посылал кулаки ловко в цель. Кто-то в зале кричал: «Милицию!», «Безобразие!».
Я не думая подскочила к Алексею и крепко обхватила его двумя руками. Он вырывался. Я ему мешала. Он не видел меня, поскольку я стояла у него за спиной.
– Успокойся, – сказала я ему в затылок. – Кулаками ничего не докажешь. Зло порождает зло. Тебя просто отметелят, и все.
Он вдруг замер.
– Я тебя узнал. Это ты, – проговорил Алексей, не оборачиваясь.
– Да. Это я.
– Я тебя ждал. Я прошу тебя: не исчезай. Мне спокойно, когда ты у меня за спиной.
Алексей резко обернулся. Мы смотрели друг на друга глаза в глаза.
– А ты красивая, – поразился он. – Ты это знаешь?
– Еще бы, – ответила я.
– А зачем ты мне наврала?
– По сценарию…
– Сценарий будет новый…
В зал вбежали два милиционера. Один был в возрасте и жопастый, второй – молодой и стройный. Деревенщики быстро вернулись за стол, демонстрируя свою непричастность. Милиционеры ухватили Алексея за руки и повели из зала.
– Не исчезай! – крикнул Алексей.
Я стояла в растерянности, а потом помчалась следом.
Я достала номерок, и гардеробщик долго разыскивал мое пальто.
Пока я одевалась, пока выскакивала на улицу, Алексея уже затолкали в ментовскую машину, и я увидела, как она тронулась.
Я остановила такси и поехала следом. Ехать пришлось недолго. Отделение милиции находилось за углом. Я стала рассчитываться. Удобных денег не было, шофер долго ковырялся, отыскивая сдачу. Я не стала ждать, выскочила из машины. Алексея нигде не было видно, его уже увели.
В помещении ментовки тоже было пусто. За окошечком сидел белобрысый лейтенант.
– А куда вы дели писателя? – спросила я.
– Мы никого никуда не деваем. Что вы хотите?
– Я свидетель. Алексей не виноват. Он очень талантливый. Таких людей надо беречь. Вы просто не знаете…
– Знаем, и очень хорошо. Его за эту неделю третий раз приводят. И каждый раз он не виноват.
– Он просто не терпит лжи и фальши, – сказала я. – Он протестует. Чистая натура.
– А вы ему кто? Адвокат?
– Я ему всё. Кто у вас главный?
– Степанов.
– Пустите меня к Степанову.
– Он на выезде. Ждите.
Я села и стала ждать.
На каком выезде Степанов? Может быть, у своей любовницы. Сколько мне ждать?
Сколько надо, столько и буду.
Я села на жесткое деревянное кресло и погрузилась в ожидание как в анабиоз. Мало того что он пьяница и бабник, он еще и дебошир. Как будто нет порядочных парней. Но порядочные – как правило, серые и безликие, это так скучно.
Вокруг меня – стены, выкрашенные дешевой зеленой краской, ничтожная мебель… Убогая атмосфера казенщины. Хотелось отсюда вырваться, но я сидела. Ждала.
Чего, спрашивается?
500 евро
Я вышла замуж за москвича и переехала из Ленинграда в Москву. Мне было двадцать два года.
Первое время мы с мужем жили у его родителей в коммуналке. Родители – комсомольцы тридцатых годов, идейные, бескорыстные, а значит, бедные. Грубая прямая бедность глядела изо всех углов. Революция ничего им не дала. Само собой разумелось, что они должны революции, а революция им не должна ничего. И даже говорить о материальных благах считалось неприличным.
Тем не менее нам с мужем надо было как-то строить свою жизнь, покупать кооперативную квартиру, рожать детей – все как положено.
Это были времена застоя. Все делалось по блату. Моя знакомая научила меня доставать хорошие продукты. Надо было спуститься в подвал магазина, подойти к рубщику мяса, заплатить ему деньги в обход кассы, и он отрубал кусок мяса невиданной красоты: свежий, розовый, с маленькой круглой сахарной косточкой, как на натюрмортах голландцев. Бери и рисуй.
А наверху в мясном отделе стояла очередь, и им оставались заветренные кости.
Я принесла мясо домой. Свекровь спросила:
– Где ты его взяла?
– В соседнем магазине. В подвале. Хотите я вас научу?
– Не надо, – строго отказала свекровь. – Я не за тем создавала свою страну, чтобы разворовывать ее по подвалам.
– Другие разворуют.
– Пусть. А я встану в очередь, как положено.
– И вам достанутся кости.
– Пусть.
Она не хотела предавать свои идеалы. Для нее двойной стандарт был невыносим.
Тогда я думала, что она просто зашоренная дура, идеалистка. А сейчас я понимаю: ее жизнь, вернее их жизнь, была чище, чем моя и таких как я. Они (комсомольцы тридцатых годов) ели плохое мясо, но спали на чистых простынях, выражаясь фигурально. Их дурили, а они верили.
Мне удалось вступить в кооператив художников. Помог председатель кооператива Медведкин. Ему понравились мои двадцать два года, и он закрыл глаза на то, что мы не художники. Я – учительница музыки. Муж Дима – инженер в конструкторском бюро.
Я помню, что у этого Медведкина в семье произошло несчастье: единственная дочь попала под грузовик, погибла. Он и его жена решили поменять место жительства, потому что в старой квартире им все напоминало о дочери. Медведкин стал председателем кооператива, хотя он тоже не был художником. А может, и был.
