Виктория Токарева - Тихая музыка за стеной (сборник)
Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…
Мирка вздохнула и отправилась в ванную комнату. Надо было покрасить волосы. Мирка ненавидела краситься, но седина отросла от корней белыми полосами. Не пойдешь ведь с такой головой в присутственное место.
Мирка посмотрела на свое отражение в зеркале. Если бы это был чужой облик, он бы ей не понравился. Но поскольку лицо в зеркале принадлежало лично ей, она была снисходительна. Человек всегда сам себе красив.
Ариадна пила кофе и смотрела в окно. Вспомнились слова Корнея Чуковского: «С неба сыпала всякая сволочь». Устанавливался серый день, похожий на осенний, а она – лбом вперед за счастьем, как Диана-охотница. Или, скорее, как свинья за желудями. Какое счастье в ее возрасте. Молодые ходят стадами, не могут устроить свою жизнь. Вокруг одни алкоголики и голубые. А она еще на что-то надеется. Пора спуститься с небес на землю.
Позвонил шофер Дима, пожелал уточнить: к какому часу подать машину.
Ада хотела сказать: поездка отменяется. Но стало неудобно перед Миркой. Человек старался, колотился, а она возьмет и все отменит…
– К шести, – сказала Ариадна.
– Будет сделано, – по-военному отрапортовал Дима. Прежние привычки не отпускали.
Выставка открылась в семь часов.
Народу было немного. Кот наплакал.
Были времена, когда очередь на выставку Зверева тянулась на несколько улиц. Занимали в шесть утра. А сейчас по залу неприкаянно бродили четырнадцать человек разных возрастов.
В шестидесятые годы (теперь уже прошлого столетия) Зверев ворвался в скульптуру и взорвал все прошлые представления. Критики не знали – как определить это новое направление: гиперреализм, сюрреализм… Но никак не соцреализм.
С тех пор выросло два поколения: дети и дети детей. У них свои кумиры. А Зверев прошел свой зенит и толчется на обочине, где его никто не узнает, кроме ровесников. А ровесники предпочитают не выходить из дома.
По выставкам не таскаются.
«Хорошо бы не пришли», – возмечтал Зверев, имея в виду Мирку с «невестой».
Зверев хотел просверкнуть перед ними, но, похоже сверкнет ржавым боком.
В дверях появилась Мирка с огромным букетом роз. Рядом – женщина, должно быть, та самая невеста.
Зверев обежал невесту глазами, ему хватило полвзгляда, четверть взгляда. «Ничего лишнего», – определил Зверев. Это была высокая оценка. Работая с мрамором, он отсекал все лишнее и получал то, что замыслил. «Невеста» стояла, как готовое произведение. Все лишнее было отсечено создателем. Высокий каблук делал ее воздушной.
Мирка подошла стремительно, воткнула цветы в руки Зверева.
«И куда я их теперь дену? – подумал Зверев. – Буду ходить с букетом, как педераст».
– Вам будет неудобно ходить с цветами, – проговорила Ариадна. – Хотите я их подержу?
Зверев с облегчением вручил ей цветы.
– Валентин, – представился Зверев. И добавил: – Сергеевич.
– Ариадна…
– Какое долгое имя.
Он сказал: не длинное, а долгое. И ей это понравилось.
– Можно Ада.
– Так лучше. Ничего лишнего, – оценил Зверев.
И в поведении Ады тоже не было ничего лишнего: легкий голос, спокойствие, никакой мельтешни, в отличие от Мирки.
Мирка – вся на винте, буквально вывинчивалась из самой себя.
«Молодая еще, не зрелая душа», – подумал Зверев. Молодость не зависит от возраста. Можно иметь большой возраст и незрелую душу.
Народ постепенно подтягивался. Зал заполнялся. Ариадна ходила среди скульптур и картин. Пыталась почувствовать Зверева через его творчество. Уродство, страсть, гиперсексуальность, эгоцентризм – все это пело и рвалось наружу.
А вот картина «Старик». Это лицо человека на тонущем «Титанике». Ожидание конца. Апокалипсис.
Появилось телевидение. На Зверева наставили камеру.
Мирка толклась рядом, норовила попасть в кадр.
– Вы совсем вернулись? – спросила журналистка. – Или на время?
– Будет видно, – ответил Зверев.
– А от чего это зависит?
– От того, где я больше нужен.
– Кассету заело, – сообщил оператор.
Телевизионщики стали менять кассету.
Зверев воспользовался минутой, подошел к Ариадне.
– Ну как? – неконкретно спросил он.
– Кажется, что у вас третий глаз, – ответила Ада.
– А где глаз? Во лбу?
– На темени.
– А зачем на темени глаз?
– Чтобы видеть небо.
– Красиво…
Помолчали. Молчать вместе было не тягостно, наполненно.
– Мне прислали два билета в Большой театр, – вспомнил Зверев. – Я не хотел идти, а сейчас подумал: давайте сходим.
– С удовольствием, – легко согласилась Ада. – Я так давно не была в Большом театре.
Если точно, она не была там с тех пор, как промочила ноги. Лет сорок.
– А где вы в основном бываете?
– На кладбище.
Он смотрел в ее лицо. У нее были красивый лоб и глаза, но главная прелесть лица – в дорожке от носа к губе. Считается, что эта дорожка – прикосновение ангела.
Зверев считал: все люди похожи на зверей: кошек, собак, медведей, кур, лошадей.
Сам Зверев – конь. Большие глаза, мягкие губы, доминирует нос. Ада – кошка. Высокие скулы, кошачьи глаза и эта дорожка ангела, детская и трогательная.
К Звереву подошла журналистка.
– Мы готовы, – сказала она.
– А я занят.
– Я подожду, – любезно отозвалась журналистка.
Как можно разговаривать, когда стоят над душой.
Зверев позвонил на другой день, и они отправились в Большой театр. Давали «Риголетто» Верди.
Зверев не любил оперу. Условный, устаревший вид искусства. Все поют, берут высокие ноты, выпучив глаза. Героиня (Джильда) – толстая: так нужно для вокала, для опоры на диафрагму. Время от времени все пускаются танцевать. Либретто – наивное и пошлое. Хороша только ария герцога, но она и так на слуху, не обязательно ходить для этого в Большой театр и сидеть три часа.
Единственное, что Звереву нравилось, – это сам театр. У театра должны быть свои условности: сцена, в отдалении – зритель, а не все в кучу, как на современной малой сцене.
Зверев сидел возле Ариадны. Ему нравилось на нее смотреть и ее слушать. Ни одного пустого слова.
Мишель одевалась преимущественно в черное плюс серебряные аксессуары: пояс, туфли, бижу. Тусклый блеск серебра на черном фоне. Эффектно.
Ариадна не любила бижутерию. Ее украшения были настоящие и очень дорогие. Во Франции такое хранят в банке, в сейфе. Носить на себе рискованно, могут ограбить.
Возраст Ариадны был стерт. Вне возраста. Сверкания молодости уже не было, но и увядания не намечалось. Ясная пора бабьего лета. И Зверев не выглядел смешно рядом с ней. Этакий стареющий мэтр, но не старик. Мужчина. И видно, что между ними – всё. Не только тихие беседы.
Ада не утомляла. Она была как французское пирожное: сладкое, но не приторное. Ничего лишнего.
Герцог на сцене – молодой с толстыми ляжками – заливался соловьем. Зверев слушал и не слушал. Погрузился в себя. Под музыку было удобно думать о том о сем…
В памяти всплыла первая жена Лида, которой досталась вся нищета, и все его измены.
Бедные, бедные первые жены. Жизнь только начинается, личность еще не устоялась, и вся пена, грязь, унижения и даже издевательства – все это достается первым женам. Они принимают огонь на себя.
А успех, деньги, любовь – все получают вторые жены.
Так было и у Зверева.
Вторая жена Таня досталась ему как добыча в бою. Он отбил ее у мужа. На это ушло три года. Наконец он выиграл Таню у судьбы. Но тут сразу же посыпались испытания: Тазик, Невидимка и Валун. Таня оказалась с особенностями. С ней было хорошо, когда все вокруг хорошо и весело. А когда все плохо, она впадала в панику и усугубляла. Когда вокруг плохо, то с ней становилось еще хуже.
На Запад он уехал один. Таня ехать отказалась – и слава Богу. С ней он бы утонул. Ушел ко дну. Одному легче сносить тоску и неустроенность. К тому же Зверев – аскет. Ему мало надо. Питаться он мог готовыми супами, а мог, как цыганская кобыла, – ничего не есть. Иногда так и случалось. Забывал о том, что не обедал, и ложился спать на голодный желудок.
В этот период подкатила Мишель. Он ее не любил. Душа была выжжена Таней. На выжженной почве ничего не взрастает. И скульптуры его в этот период были беспощадно уродливые, как чудовища на Нотр-Дам. Из души выкипала обида и боль.
Таня не звонила. Не считала нужным. Она привыкла, что инициатива исходит от Зверева. Но он тоже не звонил. Не хотел новых ожогов. В мастерской стояла его неоконченная работа. Это было главнее всего. К тому же он знал, что Таня вернулась к мужу. Не могла жить вне крепости. Ей необходимо было к кому-то прислониться. Ну и с Богом. Второй раз он не стал выдирать ее из семьи. Заурядный обеспеченный муж подходил ей больше, чем непредсказуемый Зверев.
Подошел бы и Зверев, если его усреднить, укоротить на голову. Но при этом оставить за ним успех, славу и терновый венец мученика. Совместить несовместимое, а самой ни в чем не участвовать. Наблюдать со стороны.
