Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)
У Бориса резко, будто стянутая раскаленным обручем, заболела голова. Не говоря ни слова, не раздеваясь, он прошел на кухню, тупо сел к окну.
– Я сейчас видел философа, – сказал Борис мрачно.
– Ну и…
– Мертвым.
У Тамары вытянулось лицо.
– Как – мертвым?
– Его сбила машина. Насмерть. Может даже, он шел к нам.
Провисла острая, тревожная пауза, в которой каждый переваривал случившееся.
– Помянем раба Божьего Ивана, – сказал Борис. – Пусть земля ему будет… – и, достав из холодильника коньяк, налил две рюмки. Выпили, не чокаясь. Как положено в таких случаях. Потом они долго молчали, каждый про себя вспоминая друга, его пылкую, неуемную натуру, его философствования и стихийно свободный нрав.
Борис думал о скоротечности бытия, о том, что, может быть, философа просто убили: кому он нужен со своей праведностью и справедливостью. Думал о его бессмертной душе. Где теперь душа ушедшего, в каких высях и мирах пребывает она? Вдруг все как будто потеряло смысл.
Тамара плакала горькими, какими-то надрывными слезами. Она переживала трагедию по-своему. Борис неожиданно и обреченно понял, что никогда не бросит ее. Несмотря ни на какие коврижки, на весь вывихнутый быт и неустроенность. На всю тоскливую безысходность.
– Не нужно плакать, Лапуля, – сказал он и взял Тамару за руку. – Когда мы плачем по ушедшим, то плачем из эгоизма. Нам жаль самих себя. Жаль того, пойми, что мы, именно мы никогда больше не встретимся с дорогим человеком. Давай погрустим о нем без слез.
Они и грустили, глядя в тусклое окно. Борис молча размышлял о бренности бытия, о том, что короток, как ни крути, век человека и, возможно, завтра с ним, с Борисом, может случиться то же самое. Кому это известно? Тогда зачахнет на корню его «Сад» и канет в никуда, как это часто и случается в России. Думал о том, как страшно вынашивать, лелеять, кормить собственными соками, а затем родить мертвое, никому не нужное дитя. Он, конечно, имел в виду свою симфонию.
Не сегодня-завтра должна зацвести сирень. Все Крылатские холмы были покрыты желтым снегом одуванчиков. Соловьи в зеленых рощах пели о любви, но все это было уже не для Ивана Дмитриевича. Он оставил сей мир, хотя мог бы еще жить. Могли бы жить его мемуары. Наверное, немало интересного мог поведать этот умудренный богатым опытом человек. Однако… кому ведом его час?
– Я прилягу, Лапа, – прошелестела Тамара. Она совсем захворала. – Какой сегодня день?
Борис помог ей улечься. Лицо ее было раскисшим от слез. От той прежней, юной Тамары не осталось и следа. Борис с печалью отметил этот неоспоримый факт, но заботливо накрыл жену одеялом.
Оставшись один, он снова сидел некоторое время в тяжелом раздумье, но вдруг решил выйти из мрака мыслей о смерти в жизнь, окунуться в весну и, может быть, услышать отзвуки будущих мелодий, пусть даже с оттенком реквиема. Ему вдруг остро захотелось увидеть Анну. Последнее время он не переставал думать о ней, словно она посылала Борису невидимые флюиды. Но эта мысль отпадала сама собой: в таком разбитом виде Борис – это уж точно – не мог показаться Анне на глаза. Он снова взял Джульетту и направился в низину холмов.
Борис шел к тому месту, где в последний раз слышал свою симфонию в исполнении старого оркестра.
Весна уже буйно набирала силу. Зелеными звездами горели на березах первые листья. В сиреневых рощах оживленно копошилось, будто на ярмарке, птичье население. Солнечно пылали в чистом небе церковные кресты. Тем нелепее и тяжелее представлялась бродившая поблизости смерть.
Ошалевшая от весны Джулька радостно ныряла в бархатные кусты, словно купалась в них. Наверное, не помнила уже запах тренерской крови.
И вот тут-то и объявился впервые Боцман. Он вылетел из зеленой чащи и остановился, как припечатанный, обомлев, видно, от ослепительной красоты и грации Джульетты. Потом они, как полагается, обменялись любезностями. По случаю обновления жизни Боцман решил проявить любовь. Но Джулька, как порядочная девушка, кинулась прочь и прижалась к ноге хозяина. Боцман не решился преследовать Джульетту и, оценив ее целомудрие, проводил красотку долгим маслянистым взглядом орехово-зеленых, волчьих глаз. Недалеко от ручья Борис лег прямо в молодую траву и стал смотреть в высокое небо, где далеко от земли плавно кружили ласточки. Он смотрел и слушал. Слух его был напряжен до предела. И вдруг сначала слабые, шероховатые, а затем все более чистые, отчетливые звуки и соцветия мелодий пролились в него сверху. Будто, наконец, снова открылся канал связи с космосом.
Первая тема прозвучала ясно и четко. Борис осторожно привстал, боясь спугнуть услышанное. Будто необыкновенная, легкая бабочка села ему на плечо, но в любую минуту могла слететь прочь. Борис, посидев некоторое время, не шевелясь, впитывал голоса неба, и вдруг, словно ощутив на ногах и в ладонях кровоточащие раны, сорвался с места и стремглав понесся домой. Новый «Сад» прорастал в его душе прочно и торжественно. В нем были все последние события Борисовой жизни, книга, которую перелистывал кто-то запредельной рукой, окрашивая каждую страницу своим цветом.
Взмокший от бега, Борис, не раздеваясь, бросился к столу и начал судорожно записывать услышанное. Мелодии росли, ширились, пускали новые ростки, глыбились в трагическом чаду и замирали в солнечном штиле любви к жизни. Опускались и поднимались, обдавая Бориса то холодными бешеными вихрями, то мерными ритмическими перекатами, то теплыми, ласковыми волнами. Они появлялись, исчезали и снова вспыхивали в мозгу яркими бликами. Борис уже не был сам собою. Кто-то посторонний, из иного мира проник в него и властно диктовал свою волю, насыщал мозг и кровь Бориса своими звуками, нежно распинал его на кресте мелодий и тем. Исписанные листы Борис бросал прямо на пол, потому что трудно было успеть за ураганом аккордов, летевших из бездны через его, Борисову, душу и слух.
Так прошло несколько часов и вдруг все смолкло, словно кто-то резко оборвал связующую нить. Наступила плотная тишина, вдоль которой на тонких железных ножках тихо бежал куда-то будильник да негромко посапывала в горестном забытье на диване Тамара.
Борис откинулся на стуле и закрыл глаза. Легкий ангел обнял его теплыми крыльями.
Сквозь тишину с улицы доносился шум машин, словно нечто далекое, бесформенное отдувалось в стороне, шипело и пыжилось в какой-то бесполезной потуге. На верхнем этаже сосед бодро дырявил стену электродрелью. Потом лупил ее молотком, и снова противно визжало сверло. Борис удивился, что всего этого еще пять минут назад он не слышал вовсе, будто его не было в этом мире.
Он собрал исписанную бумагу, листок к листку, сбил их в аккуратную стопку и бережно положил на стол.
Теперь, как будто, можно было расслабиться и немного выпить, но Борис не стал этого делать. Он засунул бутылку в холодильник и решительно захлопнул дверцу Пить теперь было преступлением. Если Господь одаривал его снова, если верил ему и давал сокровенное, пить было нельзя. Борис это хорошо знал. Иначе все могло быть отобрано в один момент. Тут действовал непреложный и жесткий закон, нарушение которого каралось жестоко и больно. Каналы связи могли закрыться навсегда. Тогда бы не помогли ни молитвы, ни протянутые руки.
Борис достал баян и негромко, чтобы не разбудить Тамару, проиграл написанную партитуру и остался доволен. Даритель был щедр к нему.
Борису жарко, до зуда захотелось с кем-то поделиться. Для этого у него теперь существовал только один человек – Анна. Тамара, увы, была не в счет. Откровенно говоря, с некоторых пор она вообще стала не в счет. Хотя Тамара, конечно, значилась, присутствовала, но не более того. От этого как будто тоже нельзя было оторваться. И все же Борис решил повидать Анну. Он принял душ, чисто выбрился и почувствовал себя совсем свежим. Затем надел костюм, придирчиво осмотрел себя в зеркало. От выпитого утром не осталось и следа. Правда, тень усталости от пережитого со смертью философа неистребимо застыла в глазах. Но сейчас это казалось неважным.
Было воскресенье, но Борис знал, что Анна должна быть на работе. Он набрал номер телефона и услышал в трубке, словно из другого мира, знакомый, но строгий голос. В своем кабинете Анна преображалась и принимала образ сугубо деловой женщины. Наверное, в ее положении директрисы иначе нельзя.
– Я хочу тебя видеть, – сказал Борис и почувствовал, как, на другом конце света, смешалась Анна. Весь ее деловой лоск рассыпался, как сухой прах. Впрочем, Анна тут же справилась с собой: видно, у нее в кабинете кто-то был.
– У меня совещание, – сообщила она голосом из мягкого металла. – Перезвоните попозже.
– В шесть я буду на углу Напротив магазина. Но догоню тебя в сквере. Договорились?
– Хорошо, – ответила она, не меняя бесстрастной интонации.
Тамара все еще спала, утонув в каком-то судорожном, больном сне. Она то вздрагивала, то со стоном сучила руками. Бинт на ее ноге был уже несвежим и имел сероватый оттенок. Рядом сиротливо лежали костыли. От этого грустного зрелища Борису стало не по себе. Он написал записку, что ушел по делам и вернется неизвестно когда. Затем достал бутылку, зная – проснувшись, Тамара будет метаться в чаду похмелья. С этим, понятно, нужно было что-то делать, но что именно, Борис пока не знал.
