Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)
Вот так…
И в тот же самый момент, когда это происходило и гулянка была в самом разгаре, случилось следующее. Даже не случилось, ничего не случилось, ничего не произошло, просто напротив дома Ивановых остановились красные «жигули». В них сидел мужчина лет примерно тридцати пяти, в кожаной куртке и черных очках. Он закурил и стал смотреть по сторонам. Смотрел внимательно и, кажется, выискивал кого-то взглядом, впрочем, определенно это утверждать нельзя – из‑за его очков. А вот то, что он нервничал, – это точно: стряхивая в окно автомобиля пепел, он сильно, слишком сильно ударял указательным пальцем по сигарете.
Он приехал в город вечером, когда смеркалось, спросил у пешехода, где гостиница, и, получив простое объяснение, быстро нашел ее. Райцентр К. был городишко гиблый. Пара заводов, с которых раньше кормился местный люд, теперь дышали на ладан, и нищета, сама себя не замечающая, была заметна стороннему взгляду даже на центральной улице, заставленной яркими, так называемыми коммерческими киосками. Здесь была и гостиница – обшарпанный, без вывески пятиэтажный пенал. На стеклах окон лежал слой пыли.
Мужчина снял черные очки. Он думал о чем-то напряженно или к чему-то готовился, щуря глаза и катая по скулам желваки.
Фойе гостиницы было пустым и сумрачным, но окошко администратора светилось. Там сидела пожилая напудренная и накрашенная женщина с башней на голове, по моде шестидесятых. Похоже, прическу она делала раз в неделю, сохраняя ее до обновления, и теперь башня съехала набок – был конец недели. Она пила деготный растворимый кофе из майонезной баночки и читала газету «СПИД-Инфо».
– У вас можно снять номер? – спросил он и улыбнулся. Он был высок, строен и одет довольно пижонски. Помимо кожаной куртки на нем были синие джинсы и ковбойские сапоги со скошенными каблуками.
– Хоть два, – охотно ответила женщина и, отхлебнув из баночки кофе, прибавила: – Паспорт.
– Понимаете, я сдал его для получения заграничного, а тут срочная поездка. – Он снова улыбнулся.
Улыбка его женщине не понравилась, но дело было, конечно, не в улыбке, а в порядке.
– Без паспорта нельзя, – сказала она без сожаления.
Мужчина сунул ладонь в задний карман джинсов, вытащил пятидесятитысячную и, сунув руку в окошко, положил перед женщиной. Она посмотрела на деньги, негромко кашлянула в кулак, взяла пустой бланк и ручку и протянула мужчине.
– Заполняйте.
Он на мгновение задумался и в графе «Ф. И. О.» написал: «Иванов Николай Григорьевич».
Утром следующего дня, когда не видимый в тумане пастух, яростно матерясь и хлопая кнутом, собирал деревенское стадо, Федька ходил за матерью по двору и однообразно, гнусаво басил:
– Мам, налей сто грамм… Ну мам, ну налей, а… Мам, налей…
Тетка Соня в телогрейке и старых разношенных валенках шла через двор к хлеву, и Федька, как привязанный, брел за нею, продолжая клянчить. Тетка Соня с трудом вывела корову во двор и потянула ее к распахнутым воротам.
– Мам, ну налей… Ну налей, мам…
Федька был в тех же трикотажных штанах и майке, босой, каким встретил он Колю, только теперь майка была разорвана на груди. Он сильно сутулился, брел, еле поднимая ноги, с трудом справляясь с накатывающим то и дело ознобом, медленно шевелил синими губами.
– Мам, ну налей… Помираю, мам…
Тетка Соня будто не слышала, тянула на дорогу корову, куда уже выплывало из тумана стадо.
С другой стороны, гремя пустыми молочными бидонами, подъехал на подводе крестный.
– Тпр-р, зараза, – остановил он мерина и соскочил с телеги.
Крестному тоже было худо, но он не подавал виду, бодро прокричал:
– Сонь, молоко-то сдавать будешь? – Он работал сборщиком молока.
– Не знаешь разве, что корова не доится, – недружелюбно бросила тетка Соня, проходя мимо.
– Да не, это я так спросил, – объяснил крестный, продолжая бодриться. – Сонь! – крикнул он после паузы, и тетка Соня остановилась и обернулась. – А ты не слыхала, что в Мукомолове на той неделе приключилось? Там одна баба мужику своему утром похмелиться не дала. А было! Умолял, на коленях стоял: «Умоляю, Нюр, налей!» Нюрка ее зовут. «Нет!» Принципиальная тоже… А он тогда брык, и готов! Она думала – шутит. А он – серьезно. «Скорая» приехала, врач и говорит: «Дала б ты ему даже не сто грамм, а пятьдесят, и жил бы человек!»
Крестный ждал реакции, но тетка Соня выслушала кума равнодушно и потянула корову к бредущему стаду.
– Так это еще не всё! – закричал ей в спину крестный. – Она теперь под следствием! Судить будут за неумышленное убийство… А может, и за умышленное!
Тетка Соня остановилась и крикнула в ответ:
– Ты лучше его спроси, куда он куртку вчера дел?
Крестный посмотрел на Федьку, а Федька на крестного, и обоим им стало ясно, что похмелиться не выгорит.
Крестный молча присел на лавочку, Федька по зэковской привычке опустился рядом на корточки. Они скрутили самокрутки, затянулись самосадом Федькиного производства. Федька выращивал табак сам, поливал, ухаживал. Это было единственное хозяйственное занятие, о котором тетке Соне не приходилось его просить. Он занимался этим охотно и даже с удовольствием. Пробовал Федька выращивать и коноплю, но конопля чего-то не пошла, а табак его в деревне хвалили. И крестный сейчас похвалился:
– Настоящая Америка!
Крестный любил смотреть по телевизору рекламу, ради нее и включал свой «Рекорд», а потом удивлял народ неожиданными сравнениями.
– Настоящая Америка, – повторил он.
– А то… – согласился Федька.
– Куртку-то куда дел? – как можно более дружелюбно спросил крестный.
Федька равнодушно махнул рукой:
– Продал вчера одному за бутылку.
Крестный смотрел пытливо, но непонимающе, и Федьке пришлось объяснить:
– Проснулся ночью – башка трещит. Мать спит, Колька спит. Поискал – нет. Выхожу – мукомоловские идут. У них бутылка…
Крестный понимающе кивнул.
– Жалко куртку-то, хорошая… – проговорил он со вздохом.
– Кожа натуральная.
– Жалко…
– Да я возьму лодку сегодня, сплаваю в Мукомолово, заберу, – уверенно сказал Федька. Помолчали.
– А Колька где? – безразлично поинтересовался крестный.
– Молится, – ответил Федька равнодушно.
– Опять? Он же вчера…
– У них пять раз в день…
– Много…
– Пять раз…
– Да я знаю, что пять раз, но все равно много, – настаивал крестный, но Федька не захотел больше про это говорить.
– Да мне-то что, пускай молится…
– Ясное дело – пускай, жалко, что ли, – согласился крестный.
Они вновь замолчали.
За рекой поднялось солнце и сразу согрело этих двух трясущихся в похмельном ознобе мужиков, и они расслабились и затихли.
А с края деревни, с возвышающегося над рекой крутояра, доносился высокий Колин голос:
– Бисми ллахи-р-рахмани р-рахим…
Следующая неделя прошла тихо. Вопреки просьбам тетки Сони, Коля не стал отдыхать, а сразу впрягся в работу: поднял поваленный забор, вспахал пустошь за огородами, ухаживал за скотиной, исключая, правда, поросенка. Работал от зари до зари, трижды в день прячась где-то в доме или в сарае и молясь там тихонько своему Аллаху, и еще два раза, утром и вечером, уходил на крутояр и молился громко.
Каждый же день в деревню приезжал на «жигулях» тот, кто назвался в гостинице Колиным именем. Он бродил вдоль реки, бросал камушки, играя сам с собой в «блинчики» и напевая одну и ту же фразу из песни Высоцкого:
– Идет охота на волков, идет охота…
В Аржановке к нему, можно сказать, привыкли, но подойти и спросить: кто и зачем сюда приехал – не решались. Хотя аржановские – народ досужий и любили поговорить с незнакомцами, но что-то в нем было такое, что не позволяло им это сделать.
Вернулась из отпуска Валька-продавщица, злая как собака, даже не зашла на Колю посмотреть, и тетка Соня, конечно, обиделась. Рассказывали, что Валька со своей дочкой Лариской, та тоже, кстати, продавщицей работала, решили Валькиного зятя, Ларискиного, значит, мужа – Витьку-нефтяника – полечить от этого дела, то есть чтобы он не выпивал больше, и подсыпали ему в водку какой-то порошок. Витька выпил и начал на глазах раздуваться. Раздулся, как пузырь, и к тому же покраснел страшно. Валька с Лариской перепугались до смерти и вызвали «скорую», «скорая» приехала, сделала Витьке два укола, и он спустился до своих размеров, и краснота почти прошла, остались только пятна по всему телу. Оклемался Витек маленько и как стал жену с тещей гонять, Лариску с Валькой, значит, и на другой день Валька на самолет – и в Аржановку. Сама она, конечно, ничего не рассказывала, но люди говорили, да и синяк под Валькиным глазом, хоть она его и припудривала, свидетельствовал…
Однако поссорились стародавние подруги вот из‑за чего… Случилось это спустя неделю после того дня, когда Колино возвращение праздновали, и неделя эта прошла тихо, так, что и вспомнить нечего. И тот день как день начался. Федька спал, Коля работал, ну и тетка Соня, ясное дело, работала, ползала на коленях по огороду, дергала сорняки. Она слышала, как в магазин привезли хлеб, как машина там гудела, но сразу не пошла, а потом забыла – забыла, и всё. Войдя в дом за какой-то надобностью и мельком глянув на спящего Федьку, тетка Соня посмотрела на часы и ахнула. Времени было без четверти двенадцать, а в двенадцать Валька уходила доить свою корову, да и хлеб к тому времени мог кончиться. Тетка Соня сбросила грязный халат, надела чистый синий, оставшийся с тех пор, когда она еще дояркой работала, и служивший как бы выходной одеждой, вытащила из банки с солью спрятанные от Федьки деньги, схватила на ходу большую клеенчатую сумку и побежала, как могла быстро закултыхала. Может, если бы шла она спокойно, то и не погорячилась бы так, но тетка Соня бежала, вспотела даже… Увидев, что магазинная дверь открыта, тетка Соня остановилась, чтобы перевести дух, и, вытирая ладонью со лба пот, услышала:
