Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)
– Пока не перемнешь в неглиже их изворотливую душонку, не откроешь на их теле нужную точку опоры, пока не нагуляешься до самых «не могу» – не сможешь стать степенным праведным семьянином, – цинично резал в паузах по живому женский угодник валторнист Степик.
Взрослый 40-летний мальчик – он в лице оставался наивным неумелым ребенком. К инструменту это не имело никакого отношения: музыкантом Степик был виртуозным. После двух-трех прочтений партитуры – он шпарил ее наизусть. Неумелость его сквозила во взгляде, в неустроенности быта – его всем хотелось взять на поруки, и эти поруки заканчивались определенными связями. Через какое-то непродолжительное время женщины от него сбегали, но всякая предыдущая не могла сказать о нем что-либо плохого последующей. В оркестре со Степиком он сидел бок о бок – в жизни они основательно не дружили, но в паузах его свистящие откровения без поворота головы, с присущим Степику искривлением в его сторону рта, были вполне достаточны для определения той неприязненной сути, что отваживала от него женщин – он становился «кухонной» говоруньей. За годы отирания жестких стульев концертных ям в голове вызрело определение сути: Степик – зануда и баба.
Он так же на расстоянии знал инженера-осветителя Ираиду. Шила в мешке не утаишь – сейчас у них со Степиком проистекала самая начальная фаза – букетно-конфетная. Ираида – толстушечка с пятилетней дочкой и мамой-колхозницей на пенсии, могла быть интересной для «ну очень зашоренного невниманием мужика». Степик – ловелас со стажем, и в преклонном возрасте будет хорохориться в поиске, удовлетворяясь одиночеством.
– Что в нем усмотрела Ираида?! Светомузыка Ираиды – ее неожиданные всегда, эмоциональные импровизации, говорили совсем о другом: о ее глубокой чувственной натуре. Она понятна ему, но Степику?!… Степик – заштатный коллекционер.
«Да русский же я, русский, истинно, во всех обозримых коленьях, – пытались в общении с большим опозданием сказать его глаза, – не все мне чуждо». Кислая же потужная мимика откликалась полным пренебрежением ко всему происходящему. Кто-то имел на кого-то определенные виды – в таких случаях открывается самая проверенная возможность через желудок чревоугодника. Их спонтанные застолья – из обычных сложившихся правил. В веселом калейдоскопе тарелочек появлялись кулинарные оригинальности для яркого индивидуального спецэффекта, однако, не исключено: в частоколе необузданных рук они не всегда доходили до адресата.
Квартирка, оставленная ему родителями, не являла собой образец роскоши: миниатюрный зальчик, спаленка, лоджия – словом, квадратура старого жилфонда. Но, слава Богу, не самый худший вариант!
Сорок шестой год, подкрадывающийся в октябре, подскребывал в загрудинье унынием. Он погряз в одиночестве, может быть, поэтому и не форсировал обретение нового статуса. Его лицо при вспоминании грядущей даты подергивалось мыслью к шальному сиюминутному действию, но, внешне на виду, он оставалась тем же вальяжным первым тромбоном.
«Ираида – имя-то какое монументальное?! Все ее звали не иначе. Тупари, почему она не Ируся!? Она же воплощение страсти – Ируся-пумпуся /кстати, его личное/?!».
Она заслуживала уменьшения, хотя бы розовостью щечек. А за остальное… он хотел ее вылизать, как сладкую конфетку на палочке. Когда он заметил «игру» со Степиком, пришло озлобление.
«Глаза твои где, милаха. Ты могла стать не сомнительной владелицей какого-то заштатного «секонд хенда». Ты вполне тянешь на полновластную обладательницу не подпорченного сомнительной яркостью, гнилого изнутри плода. Тебе на роду предначертан другой фрукт, зрелый, чуть-чуть передержанный, но еще в силе без допподогрева. На самом деле, я оригинальный и нежный. Надо покопать. Не чуткий?! Я смог бы им стать рядом с тобой. Открывая твои прелестные особенности – быть каждый день оригинальным».
Шли недели, но дальше внутренних воздыханий дело не шло. Может быть, глаза его и выражали что-то из элементов презрения, но «голубки» не реагировали и на более откровенные шпильки со стороны – они парили в призрачной взвеси своего будущего.
Настало время вас познакомить: Воробышков Силантий Гавриилович. Это в его разборчивом сердце в сорок шесть разгорелась доселе неведомая ему страсть. И что возмущало его до глубины сознания: ведь случались же на его житейском горизонте подобные сюжеты.
«Нет, это просто какое-то судорожное влечение! Да, он зол за свою оплошность, и готов произносить в ее адрес нелестные слова, но внутренний голос звал его в противоречия. Долго же ты соображал».
Силантий попытался отвлечься: достал со стеллажа за спиной первый попавшийся гроссбух – им оказался словарь Ожегова. Первое, что бросилось в глаза: «Кантеле – струнный щипковый инструмент у карелов и финнов».
Ему-таки удалось несколько отдалиться в мыслях, но лишь от сиюминутного.
«Урок музыкальной культуры в консерватории – первый курс…, как давно это было. Как же ее звали? Караваева – помнит, а вот имени, хоть убей… Их родители работали вместе. Они устроили чай с тортом, с наивным сценарием, специально в их честь. Даже при невнимании к его, Силантия особе девушек, при всей своей голодности и зависти к счастливчикам, она бы осталась для него просто однокурсницей, не случись насильственного внедрения в его личное пространство. Девочка в общем домашняя, но оказалась с большими выкрутасами. Там довлела цель: любой ценой, кого-нибудь на себе женить. Он с судорогой вспомнил прикосновения к ней. Как усердно театрально она раскисла в его объятии, как, постанывая, повалила на себя – все он вспомнил. Вспомнил ее холодные щуплые ноги выше колен, трусики-шнурки, не прикрывавшие жидкие ягодицы, мелькнувший мертвенно бледный живот, с каким-то невообразимо шишковатым пупком. Как и большинству пацанов его возраста, крайняя плоть не давала покоя: перед глазами вставали в образах героини сочные, в теле, легкодоступные. А здесь, в первый раз и такой облом. Даже через огромное усилие, включив фантазию, не смог он завершить процесс. Караваева его спасла. Она вывернулась из-под него и произнесла странную фразу:
– Ты научишься для меня играть на кантеле, твой тромбон меня никак не вдохновляет?…
Потом была у него женщина со смуглым ребенком – работала в их жилуправлении дворничихой – явно убежавшая от позора на родине. Молоденькая, пухленькая, но жалкая тусклым взглядом, и очень покорная. Началось все со сладостей ее миленькому экзотическому ребеночку. Едва не засосало. Разрывал несколько раз – наверное, не бросил бы сам никогда, не от привязанности – просто от жалости. Пропала она, вдруг, растворилась внезапно. Однажды пришел с покупками на острие похоти, а ее нет. Дернулся в поисках, но быстро понял: самолюбие его не пострадало. Может быть, почувствовала что-то? Не обижал он ее, нет – носил подарки, не скупился. Вот тяги к общению не было – была потребность в близости: раз в десять дней. Отдавалась молча, страдальчески отвернув лицо. Она казалась ему проще. Сейчас-то понятно большее. Пришел домой, ностальгически разложил на столе покупки, потеребил крайнюю плоть, представляя не ее – свой собирательный образ, она вошла в него элементом легкой доступности – этим удовлетворился полнее.
Странно все, однако, щипковый инструмент он все же освоил – им стала гитара. И не в Караваевой тут вовсе дело. Тоска бы съела, не сумей он заглушить огрехи своей вялотекущей, неинтересной жизни в задушевной песне барда. Бренькал на гитаре, сам немного сочинял – все в стол: не был амбициозен, но пожар таким образом гасился.
«…И вот нате-с – Ираида, Ируся-пумпуся. Обидно, за столько лет серьезное увлечение. Понятна ему, с фантазией в голове, и, главное – его образ, его формы. Сученок Степик… – выхватил из самого стойла».
«Ожегов» прыгал на груди, повторяя толчки возбужденного сердца. Так громко настойчиво он слышал его в период вымученного оргазма.
Кольнула, невзначай, мысль об отсутствии свежей рубашки, но тут же исказилась страшной картиной мести Степику. Бить ему Степика не хотелось. За что? Но судорожное желание размазать по белой стене зрелым томатом, чтобы все увидели его осклизлое содержимое, особенно Ирусику, возникло стойко.
Завтра к десяти «генеральная репетиция. Что, как, когда?»
Вопросы без ответа долбили мозжечок. После неспокойной ночи и онанизма под утро сквозь сон, в счет восполнения утраты, воспалившийся мозг выдавал коварные сценарии из прочитанного или увиденного в сериалах.
«Не то, все не то. Взрослый, неглупый мужик, встряхнись. Ты способен на самобытную яркость, ты единственный и непревзойденный фантазер!»
Воображение затмевала Ируся.
«Все оттого, что ты слишком рано возомнил ее своей…».
Утром Силантий реанимировал рубашку из коробки для грязного белья. Бледность лица в зеркале его озадачила. Круговыми движениями растер после бритья щеки – болезненная розовость, увы, придала еще большей жалкости от скрытой внутри вины, дополнив никчемностью во взгляде от бесполезного терзания плоти. Таким он и явился в концертную яму. Ируся в несвойственной себе манере суетилась среди техники, давала указания рабочим сцены. В суматохе последних приготовлений Степик прилаживался к инструменту, бросал под нос реплики недовольства, можно сказать брюзжал. Вскользь обращался к Силантию от третьего лица, не обращая внимания на его рассеянность. В эти минуты Степик был для Силантия мерзок. Он не пожалел об опоздании, хотя не терпел спешки – их непотопляемые стулья стояли на мертвых якорях рядышком, подобно крейсеру «Аврора», строго обозначено и навек.
