Инна Тронина - Удар отложенной смерти
– Давай к тебе в кабинет… И вы, ребятки, проветритесь – вон, все мокрые. – Филипп с неожиданной заботой поглядел на остальных. – Запрёшь дверь, и никуда он не денется. Потом ещё раз спросим. И, если не передумает, задвинем. Ожидание смерти гораздо хуже самой смерти – точно тебе говорю…
Опустил, называется! Унизил! Крепко унизил. Кого, себя? А, впрочем, чего дёргаться? Я теперь абсолютно спокоен и понимаю, что наши ребята – не трусы, и пасуют не абы перед кем. Редкий человек… Он опасен в качестве врага, но бесподобен, незаменим как друг. Его самоотверженность убийственна и благотворна одновременно. Андрей, как алмаз грязном болоте. Ни на кого не похож, существует отдельно от всех. Не в толпе, а вне ее. И так же одинок, как я…
Филипп решил, что если у Озирского в крематории есть свои люди, они воспользуются заминкой. Тех десяти-пятнадцати минут, что он подарил, уведя всю кодлу из кремцеха, вполне хватит. Но на всякий случай, выйдя якобы в уборную, нужно раздобыть телефон и вызвать милицию.
Горечь поражения получилась, против ожидания, приятная, разбавленная невероятной, райской сладостью. Филипп уже чувствовал себя не боссом Кислякова и прочих, а сообщником Озирского. Он ликовал из-за того, что есть, оказывается, герои среди остального человеческого сброда. И не прав был он сам, когда содрогался от омерзения при мысли о людях. И когда походя застрелил Володьку Каневского, вот так же, вероятно, преклонявшегося перед Бладом.
«Если мне удастся спасти тебя, Андрей, ты от меня не скроешься. Я хочу быть тебе полезным, а заодно сорваться с крючка Горбовского. Ты вынужден будешь искать встречи со мной, так как Обер никогда не удовлетворится ролью бездеятельного поклонника. Что ж, ты меня победил. Я служу тебе. Ты пронзил моё сердце стрелой своего мужества. Но я, будь покоен, накину аркан на твою шею. Только бы ты остался в живых…»
Беллавин вполголоса спросил у Мажорова за спиной Филиппа:
– Слышь, так разденем его, может? Шмотки у него – сплошная импортяга. Одна куртка «тонн» на десять потянет… Жалко жечь, как ты считаешь?
– Ты что, дебил? – Коля круто выматерился. – Соображай! Хватит с нас этой тётки с платьем. Надо, чтобы шум поутих…
Филипп ускорил шаг, и Кисляков рысью побежал за ним. Парень не понимал, почему босс, сам приказавший обезвредить Озирского и продержать до его прихода, вдруг изменился в лице. Сейчас он смотрит на Валеру и явно борется с желанием дать ему в рыло.
Через пять минут в кремцех вкатилась первая тележка с гробами. Её толкал пожилой сивоносый мужичок в ватнике и кирзачах. Потом он вышел и через некоторое время вернулся с новой партией. Обойдя цех и увидев, что здесь действительно никого нет, проспиртованный мужик стащил на цементный пол серебристый, под берёзу, гроб. Другой, чёрный с белым, находящийся под ним, мужичонка поспешно открыл. Оттуда, приглаживая короткие светлые волосы и улыбаясь, выбрался высокий плечистый парень с усами подковой. Он был в джинсах и в кожаной куртке – точно такой же, как у Андрея.
– Фу-у, чуть не задохнулся… Ну что, Африканыч?
Мужичонка указал в угол:
– Там он, Аркаш…
– Живой? – Парень выпрыгнул на пол, и мужичонка едва успел подхватить крышку гроба.
– Вроде бы дышить.
– Ну, спасибо, Африканыч! Постереги пока у двери, мы быстро.
Аркадий Калинин бросился за составленные один на другой пустые гробы и увидел Озирского. Тот лежал без сознания, с окровавленными губами и пальцами. Но, тем не менее, он дышал, и веки его дрожали.
– Скорей, Аркаша! – сипло сказал от дверей Африканыч. – Увидят нас, всех сожгуть…
– Сейчас! Один момент! – Калинин встал на колени перед Андреем и положил ладонь ему на лоб. – Слышь, капитан?..
– Слышу, старлей. – Андрей открыл глаза и радостно улыбнулся. – Кусачки при тебе?
– А как же! Сейчас я, быстренько. Африканыч, спокойно там?
– Да не слыхать пока ничего…
– Я уж думал, что с тобой кирдык, если честно. – Калинин сноровисто перекусывал проволоку. Озирский с наслаждением разминался, помогая другу справляться с наручниками. – Решил на всякий случай…
– И правильно сделал. Эту песню не задушишь, не убьёшь! – Андрей сел на носилках, проверил, на месте ли удостоверение. – Чёрт, снять бы сейчас эти раздетые трупы и пустые гробы! Честное слово, пригодилось бы…
– Бегите скорей! Идуть, вроде… – повернулся от двери Африканыч. – Боюсь я!
– Не боись. – Андрей поднялся с пола, сунул в карман поданный Аркадием «макаров».
Потом, положив тяжёлые, липкие от грязи и крови ладони на плечи мужичонки, развернул его к себе и солнечно улыбнулся.
Добрейший человек и горький пьяница Иван Африканович Вальков сам написал в милицию о творящихся в крематории бесчинствах. На восьми страницах, без точек и запятых, с ужасными грамматическими ошибками, перескакивая с пятого на десятое, он всё-таки сумел сформулировать суть дела. Уроженец Донбасса, Африканыч работал в разных крематориях уже тридцать лет – раньше он жил у жены в Москве, потом овдовел и перебрался к другой женщине в Ленинград.
Так вот, сперва сжигали только заколоченные гробы, вместе со всеми цветами, и никогда не позволяли себе, а сейчас… Год назад Андрей Озирский прочитал это заявление, разыскал Ивана Африкановича, который жил на Загородном проспекте. И ханыжка сразу же стал его агентом в крематории. Теперь, после трагической гибели остальных четверых, он остался единственным, потому что никто и никогда не мог на него такое подумать.
– Спасибо тебе, отец родной! – Андрей тряхнул Африканыча за плечи, потом троекратно расцеловался с ним. По морщинистым щекам Валькова побежали слёзы. – Век теперь за тебя буду свечки ставить. Аркаш, – Андрей дёрнул Калинина за рукав, – завали Африканыча гробами. Пусть он скажет, что его оглушили неизвестные, спрыгнувшие сверху. Тебе поверят…
И когда старший лейтенант нахлобучил на голову Валькову крышку от красного гроба с рюшками, Андрей присел на корточки, ещё раз пожал Африканычу руку.
– Бог даст, увидимся. И выпьешь ты за моё здравие…
* * *– Ну, хорошо, я тебе на слово верю. Встреча, значит, обеспечена. – Готтхильф поднялся со стула. Девицу под благовидным предлогом Валера выставил вон, и они были в кабинете одни. – В гонорар корректив не вносили?
– Что вы! Если только в сторону увеличения. Это же идея века, Филипп Адольфович! Лишь бы подфартило. Я уж не знаю… Может, на дорожку выпьем, присев? – заискивающе спросил Валерий. – Есть отличный французский коньяк…
– Я за рулём, Валера. И вообще, отмечать полагается по окончании дела. А присесть – пожалуйста, и так сидим. Значит, кроме Блада, никого на хвосте нет? В СПБО вопросов не будет?
– Там всё спокойно, Филипп Адольфович, я ручаюсь.
– Да, кстати., хоть и неловко… Здесь сортир где?
– Я вас провожу! – вскочил Валера.
И тут же в дверь сунулся Ременюк, делая начальнику отчаянные знаки. Но тот не мог покинуть Готтхильфа до того момента, пока босс не изъявит желания сделать первым.
– Того ещё не хватало! Скажи, где, и я сам найду. И ещё – сразу после пересечения грузом границы, а это случится около восьми часов утра, сообщишь мне по этому телефону. Запоминай. – Филипп несколько секунд подержал бумажку перед глазами Валерия, потом сунул её в карман. – Это рабочий телефон, так что говорить надо коротко, общими фразами. Например, если всё пройдёт нормально, скажешь что-то вроде: «На заключение договора согласны, финансирование устраивает». А если, не дай Бог, плохой исход: «Насчёт денег надо посоветоваться, столько дать не можем». Ясно?
– Да, конечно, всё понятно… – начал Валерий, но в это время Ременюк, наплевав на субординацию, вихрем ворвался в кабинет. – Савка, ты чего?..
Тот не знал, можно ли говорить при Филиппе, и Кисляков вышел с ним в коридор. Через минуту сунул голову в кабинет, и Филипп увидел, что Валерий постарел лет на десять.
– Филипп Адольфович, провал!
– Ты чего кудахтаешь? Какой провал? Говори толком, ну! – Готтхильф за рукав втащил Кислякова обратно в кабинет.
– Озирский удрал, падла… Теперь всё! – Валерий, будучи уже не в силах сдерживаться, рухнул на стул и зарыдал, со свистом матерясь сквозь зубы.
– Удрал? Озирский? Да не гони – он же был связан и скован… Значит, ему помогли? Так, что ли?
Филипп изо всех сил пытался скрыть бешеную радость. Значит, его расчёт оказался верным, и Андрею помогли скрыться.
– Так… Да, наверное, так. – Кисляков стучал зубами, и глаза у него были такими же, как тогда у Каневского. Обвинять в случившемся Обера он не смел. Значит, козла отпущения сделают из него самого, а потому жить осталось недолго. – Можете хоть сейчас пристрелить меня на месте – я всех наколол… Я буду отвечать, но, клянусь мамой, действительно ничего не знал и не знаю. Озирский ведь так никого и не назвал, а сам догадаться не могу. Вроде, никто не похож на агента, но, получается, хоть один да остался. Не понимаю, как всё это вышло. Савка сказал, там наш рабочий без памяти валяется. Я в цех сейчас…
