Лариса Райт - Алая нить

– Хорошо, – отзывается Анита уже из ванны, откуда раздаются звуки выдвигаемых ящиков. Ребенок занят поисками чудесных гелей, а Катарина поднимается к сыну.

– Фред? – Она приоткрывает дверь. Сын сидит за столом и что-то вертит в руках, но что, не видно. – Фред, можно войти?

– Да.

Катарина подходит к столу.

– Зачем ты это делаешь? – Даже склеенные части макета теперь разломаны и разбросаны по столу.

– Не желаю, чтобы он здесь был!

– Почему? Папа ведь выбирал. Хотел, чтобы тебе понравилось.

– Не надо мне ничего!

– Не злись, Фред. Я понимаю, ты расстроен, но самолет здесь ни при чем. Что, если я пойду и выкину все свои платья и украшения, потому что их дарил папа? Это будет неправильно, малыш. Они хранят его любовь.

– Ничего они не хранят! Не нужна мне его любовь!

– Ладно, ты не хочешь сейчас меня слушать. Поговорим потом. Постарайся успокоиться, хорошо?

– Хорошо. Но «Элиза» – все равно уродское имя!

– Чем оно тебе так не нравится?

– Не нравится, потому что она уродская! – Катарине кажется, что она леденеет, а сердце начинает биться часто-часто.

– Кто она? – спрашивает женщина, стараясь не выдать ребенку своего волнения. – Кукла?

– Не кукла, а эта женщина. Элиза. Папа был с ней.

– А… А почему она уродская? Наверное, наоборот, молодая и красивая.

– Ничего не молодая и совсем-совсем, ни капельки не красивая! Ты намного лучше!

– Ну конечно, я лучше, глупенький. Я же твоя мама! Давай успокаивайся и спускайся, будем ужинать!

В ванной внизу плещется вода. Анита увлечена купанием куклы. Наверняка это пластмассовое совершенство – отличная копия натуральной Элизы. Катарина заходит в гостиную, разгребает груду диванных подушек и, отыскав телефон, решительно набирает номер.

– Послушай, Антонио, я понимаю, у тебя новая жизнь… – Она очень старается, чтобы голос звучал уверенно, – …но, может быть, не стоило пока знакомить детей со всеми ее аспектами?

– Что ты имеешь в виду?

«Ну, как обычно. Играем в непонимание».

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Прости, нет.

– Элизу.

– Ах, ты об этом…

– Да, об этом.

– Мне кажется, это нормально – познакомить детей с женщиной, с которой я живу.

– Нормально. Но, думаю, незачем было так спешить.

– А по-моему, лучше сразу расставить все точки над «i» и не тешить детские головы напрасными иллюзиями!

«О! Как искусно ты дал мне понять, что возвращаться не собираешься. А как же «вернусь к тебе, хоть целый свет придется мне пройти»?»

– Послушай, Антонио, у меня противоположное отношение к таким вещам. Мне кажется, нам стоит обсудить это и договориться о какой-то общей линии поведения, чтобы не травмировать детей. Анита еще мала, но Фред… он страдает.

«И я, Антонио! Я тоже страдаю! Я так соскучилась! Я хочу тебя видеть! Мне просто необходимо посмотреть тебе в глаза, чтобы убедиться, что все это правда, что я не сплю».

– Хорошо, Катарина. Я понял. Обсудим.

– Когда?

– Я не знаю. Когда-нибудь в другой раз.

– В другой раз? – взвивается Катарина. – А чем ты так занят? Плясками на дискотеках со своей красоткой?

«Черт! Черт! Черт! Надо было сдержаться».

– Моей, как ты выразилась, красотке сорок семь. И ходит она не по дискотекам, а по библиотекам и зоопаркам, пишет диссертацию по психологии дельфинов.

– И в холодильнике у нее всегда есть рыба, – неожиданно выпаливает Катарина.

– Представь себе.

Трубка летит в сторону. Катарина хватает фотографию мужа, которая все еще украшает каминную полку, и швыряет на пол. Рамка разлетается вдребезги. Осколок стекла вонзается в ногу. Из пальца брызжет кровь, из глаз – слезы. Катарина ковыляет в ванную. Хромая мимо глянцевого изображения Антонио, она оставляет на его смеющемся лице красные капли и сквозь зубы бросает:

9

– …Жил. Целых семь лет. На Гейтрайдегассе Моцарт родился. А на клавесинах, выставленных здесь, он играл. Заходите! – Соня гостеприимно распахивает тяжелую дверь дома перед парой русских туристов, мнущихся у входа и ищущих в путеводителе указания, куда им все-таки идти: остаться на правом берегу реки или все же вернуться на левый.

Девушка старается незаметно проскользнуть мимо служителя, показав удостоверение работника турбюро.

– Ходит, ходит, каждый день ходит, – удается ей разобрать недовольное бурчание на немецком.

Он ее приметил и запомнил. Плохо, но что делать? Ходить по музеям не запрещено, а интерес к творчеству зальцбургской легенды у экскурсовода легко объясним. Она повышает свою квалификацию. Похвально? Очень даже. А то, что она монументом стоит у пюпитров в одном-единственном зале, так увальню внизу об этом никто не докладывает.

Начало одиннадцатого. Посетителей в музее практически нет. Соня останавливается в привычном месте. Так на чем она вчера закончила? Ага. Вот. Скрипичный ключ, аллегро, до, си, фа диез… Девушка воровато оглядывается. Она одна в зале. Вокруг не слышно ни шорохов, ни приближающихся голосов. Соня достает из кармана маленький блокнотик, ручку и начинает торопливо переписывать текст партитуры, добавляя странные, одной ей понятные комментарии: «хвостик у до», «грязь в правом такте», «желтизна начиная с пятой строки». Она так увлекается, что даже ее чуткий слух не улавливает шагов.

– Простите, – робко окликает мужчина из пары русских туристов. Женщина выглядывает из-за его плеча и с интересом смотрит на Сонин блокнот.

– Да? – Соня с невозмутимым видом убирает книжицу в карман.

– Вы не поможете? Не знаете, как пользоваться этой штуковиной? – Ей с улыбкой протягивают аудиогид.

– Нажмите центральную кнопку. Вот эту, – показывает она на острый треугольник, – а дальше слушайте. Вам все расскажут.

– Так просто?

– Автоматика, – усмехается девушка.

– Автоматика, Сонюшка, в нашем деле – враг. – Дядя Леша осторожно забирает у нее калам [32] . – Посмотри на свои буквы.

– Ой, а где они? – Девочка изумленно переворачивает лист. – А с этой стороны остались. А почему?

– Потомушечки му-му, – щелкает ее по носу дядя Леша. – А потому что ты, егоза, забыла первое правило каллиграфа.

– Ничего я не забыла! Я проверила материал.

– Да-а-а?

– Да-а-а, – передразнивает Соня. Она догадывается, что ошиблась, но врожденное упрямство не позволяет сразу признать это.

– Ну и на чем же ты пишешь?

– На какой-то странной бумаге.

Дядя Леша заливается звонким и совсем не обидным смехом.

– Если бумага кажется каллиграфу странной, то…

– То?

– То…

– Ну Леша! – Девочка хлопает мужчину ладошкой по плечу.

– То это не бумага.

– Нет? – расстраивается Соня. – А что?

– Папирус, пергамент, кора.

– Это не одно, не другое и не третье.

– Конечно, нет. Это кожа.

– Кожа?

– Да, вымоченная специальным образом, обработанная, разрезанная на тонкие прямоугольники, но с секретом – писать можно только с одной стороны. Ладно, покажи, что ты пишешь?

– Алиф [33] , – Соня протягивает листок. – Ну как?

– Как я тебе и говорил. Автоматика – враг каллиграфа. Здесь поторопилась, не дожала до конца, тут перевела дыхание.

– Откуда ты видишь?

– Харфы [34] пляшут. А почему справа «насх», а слева «рика»? [35]

– Просто тренирую сразу оба стиля.

– Понятно. Все бы тебе побыстрее. Куртка на полу, ранец в углу, башмаки под попой. Небось еще и не обедала.

– Неа, – довольно соглашается Соня, – зато на столе – полный порядок.

– Аккуратный каллиграф – это хорошо, а вот голодный, Сонюшка, – плохо. Мама придет, ругаться будет, нам обоим достанется. На-ка попробуй, выведи эти слова, только сначала собери вещи, а я пойду суп разогрею.

Девочка хватает новый лист кожи и, стараясь не дышать, начинает наносить каламом справа налево тонкие черные штрихи – аккуратная запятая, хвостик которой летит к верхнему углу страницы, под ней – закорючка, похожая на перевернутую на девяносто градусов прописную русскую «и», чуть ниже – почти прямая вертикальная черта с немного заостренными в разные стороны концами. Соня переводит дыхание и рисует левее жирную пиявку, потом любуется работой и читает: «Мама». Смотрит на следующее слово, запоминает: небольшая косая горизонтальная линия, вновь перевернутая «и», тонкая вертикаль, а потом – широкая подкова с обрубленными, будто недописанными вверх загогулинами, и под ней внушительная точка в виде ромба. «Отец», – произносит девочка. «Папа», – говорит она еще раз и улыбается. Это слово нравится ей гораздо больше. Раньше оно было волшебным, сказочным, почти мифическим, а теперь приобрело вполне реальные черты и даже ласковый голос, мягко повторяющий «Сонюшка».

В прихожей щелкает ключ, цокают каблуки. В комнату заглядывает мама:

– Ну, как всегда…

– Здравствуй, мама!

– Здравствуй, горе мое! Опять сидишь?

– Уже всё. Дядь Леш, я закончила.