Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Икая после рыданий и утирая разбухший нос попавшимся под руку кухонным полотенцем, Ирина Сергеевна поклялась себе никогда больше не пить снотворного, не туманить малодушно головы в то время, когда решается судьба сына и ей, матери, требуется, как никогда, ясный ум и трезвый расчет.
Однако, трезво рассуждая после чашки крепкого чая, она поняла, что идти ей больше некуда и просить некого. Разве что Бога? Вот именно – в церковь! – осенило ее.
Ирина Сергеевна никогда не причисляла себя к верующим. Стыдясь, она признавалась себе, что религия, Бог для нее были чем-то вроде суеверия – все-таки лучше от греха подальше свернуть, если дорогу перебежала черная кошка, а вернувшись по какой-то причине с полпути домой, следует глянуть хотя бы мимолетно в зеркало. А решаясь на трудное, ответственное дело, желательно перекреститься украдкой – так, чтоб незаметно вышло для окружающих – хоть какая-то дополнительная гарантия успеха.
Когда умерла мама, набожные соседки предложили отпеть ее по христианскому обычаю в храме, но Ирина Сергеевна отказалась. Мама при жизни не была верующей, да и денег, которых и на похороны-то не хватило, потребуется на обряд отпевания немало.
Сейчас, после всех мытарств, церковь показалась ей местом, где действительно можно быть услышанной Богом. Не пытая себя, есть ли Он или нет, она почувствовала внезапно, что есть некая сила, управляющая мирозданьем, обладающая каким-то своим, непонятным большинству людей разумом, и решила непременно достучаться до этого вселенского существа. В конце концов она мать и имеет на это право!.. Ведь просит она не за себя, а за сына. Просит не благ, не удачи в личных делах, а высшей справедливости, по которой ни за какие грехи нельзя отнимать у матери единственного, такого желанного сына. И если в чем-то страшно согрешила она, то пусть Господь накажет ее какой-то другой, самой изощренной карой, какую и придумать-то нельзя, но только не обрушивает свой гнев на ни в чем не повинного Славика. Тем более – с некоторой обидой на Бога думала Ирина Сергеевна, – что ничего ужасного, святотатственного на этой земле она вроде бы и не совершала. Даже аборта ни разу не сделала, не прелюбодействовала, не крала, не пьянствовала. Другие-то вон как себя ведут, и ничего… И дети целы, и сами здоровы… За что ж ей-то? Да, не верила в Бога… почти не молилась, даже иконы в доме нет, свечек в церкви не ставила. Так ведь и не богохульствовала, ерундой всякой, вроде черной магии, не занималась, на картах не гадала… Вернее, бывало в девичестве, ворожили с подружками под Крещение, так вроде как в шутку, по народному обычаю – каким мужу быть, еще на что-то… Она и значения не придавала тому, что у нее тогда выходило, глупость какая-то, по крайней мере, Игоря, остолопа эдакого, ей те гадания не сулили… Велик ли грех, чтоб за него… так-то?
А утро между тем разгоралось – последнее, августовское. Печально пламенели под окнами на газонах розовые махровые астры, осыпались мелкие монетки медных листьев с придорожных карагачей, и в воздухе повисла прохлада и тревожное ожидание осени…
Ирина Сергеевна допила вторую чашку чая, отставила ее, звякнув блюдечком, и почувствовала внезапно, что день этот – решающий.
В городе было несколько церквей, кажется, три… или четыре, но точно знала она адрес только одной, главной, если можно так говорить о церквях. Точнее, это был собор, который все называли Никольским, – должно быть, по имени святого, в честь которого он был построен еще до революции. Ирина Сергеевна представления не имела, с какого часа открываются храмы для прихожан, но рассудила здраво, что после девяти утра собор, как все порядочные учреждения, должен быть доступен для прихожан.
Собираясь, вспомнила, что находиться в церкви женщинам с непокрытой головой возбраняется, и отыскала в шифоньере мамину легонькую косыночку, может быть, не слишком подходящую к случаю – голубую, в мелких темно-синих цветочках, каких в природе конечно же не бывает, хотя… кто знает? Сперва Ирина Сергеевна хотела положить косынку в сумочку, потому что она и носить-то такие платочки толком не умела, не знала, как их повязывают, с детства не покрывала головы, разве что летом шляпкой, а зимой шапкой меховой или вязаной, на работе – колпаком белым, медсестринским. Но, решив не лукавить перед Богом и предстать перед Ним как положено, повязала кое-как косынку у зеркала, подобрав и спрятав пряди волос.
Собор был виден издалека, сиял за три квартала холодными осенними куполами, будто звезда горела золотом над бетонными многоэтажками, осеняя из космической выси колодезный мрак огромных и пустых дворов с искореженными детскими площадками, выгоревшими пятачками чахлой травы и бельевыми веревками с белыми простынями, что напоминало прифронтовой лазарет в опустошенном житейскими боями городе.
Торопливо, будто не замечая, миновав нищих у ограды, – подать им было нечего, впору самой с протянутой рукой рядом садиться, – Ирина Сергеевна, низко надвинув на брови платок, поднялась по широким, отполированным тысячами ног ступенькам в храм и остановилась при входе растерянно.
С высоких, уходящих в светлое поднебесье стен смотрели на нее скорбные, все понимающие лики святых. В отблеске багровых язычков пламени множества свечей теплым жаром согревали захолонувшую душу золотые оклады икон и, наоборот, остужали разгоревшуюся без меры страсть и гордыню заиндевелые, серебряные… Отчего-то, как не кощунственно это было, Ирине Сергеевне показалось на миг, что церковные образа напоминают фотографии из старинного семейного альбома, холодные и плоские под взглядом стороннего, и теплеющие, принимающие пространственные очертания при взоре на них близких людей, которые знали когда-то, воочию видели запечатленных теперь лишь на специальной, пропитанной химикалиями бумаге, но от того не менее дорогих, узнаваемых и любимых по-прежнему… Она представила фотографию Славика в этом ряду, его армейских друзей. Ясные, чистые лица, но безмерно отдаленные временем и расстоянием, а может быть, и самой смертью… Нет! Впервые осознала Ирина Сергеевна, что смерть – это что-то иное, не то, что привыкла представлять она. Понятие смерти, небытия касаемо других, которых не помнит и не любит никто, а если помнят и любят – речь надо вести не о смерти, а лишь об отдаленности человека на данный момент, его временном отсутствии. И чем больше людей помнят и любят того, кого сейчас нет с ними, тем реальнее, святее он, а святые, как известно, бессмертны…
Вспомнив, что следует перекреститься перед иконами, Ирина Сергеевна неуверенно сложила пальцы в щепоть, поднесла ко лбу, груди, замешкалась, вспоминая, справа налево касаются плеч или наоборот, глянула украдкой по сторонам, сделала правильно, удивляясь тому, какой тяжелой, неловкой показалась собственная рука.
У входе на столике продавали свечи. Вынув из обмякшего безжизненно кожаного кошелечка единственную пятирублевую монету, Ирина Сергеевна купила одну, а потом, склонившись к торговавшей ими старушке – маленькой, укутанной черным облаком невиданных, церковных, наверное, одеяний, спросила шепотом»
– Скажите, пожалуйста, а куда свечку ставить?
– А ты, голубка, о чем хлопочешь? – тихо поинтересовалась старушка.
– Сын у меня… в армии…
– Ранетый аль убиенный?
– Живой…
– Ну, слава те Господи! – перекрестилась бабушка. – Николаю Угоднику ставь.
– А… где он?
– Во-он там, – уважительно сказала старушка.
Ирина Сергеевна, проследив за сухонькой рукой, направилась к большой, пасмурно-темной иконе, зажгла и вставила в специальную подставочку свечку, перекрестилась, глядя в пронзительные глаза святого, уже легко, без заминки, и застыла бездумно, не зная, что делать дальше.
Старушка подошла черной тенью, встала рядом, осенила себя крестным знамением – широким, привычным, и шепнула так, будто старалась, чтоб не услышал Николай Угодник.
– В первый раз, што ли? Ох, грешны мы, грешны… Прогневали Господа… Эк чего на свете-то делается! Теперь молитву читай…
– Да я и не знаю, как… Не помню… – испуганной школьницей втянула голову в плечи Ирина Сергеевна.
– Ну тада крестись, кланяйся да шепчи ему, о чем просишь. Он поймет… Он добрый…
Ирина Сергеевна опасливо покосилась на ясноглазый лик и поверила, что поймет… Молитва ее могла бы показаться странной кому-то, но никто посторонний не мог услышать ее.
– Господи, – шептала она, – прости меня, что жили не так. Любила не то, восхищалась не тем, горевала не от того, по мелочам каким-то… Не радовалась погожим дням, здоровью сына… не чувствовала каждой минутки счастья, когда была рядом с ним… Бывало и так, что порванные колготки огорчали меня больше, чем детские слезы Славика… Господи! Да какой же дурой я была! Спорила с ним, обижалась, когда он мне Санта-Барбару по телевизору не давал посмотреть, переключал на другие каналы. Идиотка такая! На сына мне надо было смотреть, идиотке, наслаждаться общением с ним, знать, чем живет он, чем дышит… Господи! Если Ты есть! А Ты ведь, наверное, есть, потому что жизнь без Тебя наша была бы бессмысленной, такой, как в телесериале про Санту-Барбару, суррогатной…
