Ирина Алефова - Яд для Моцарта
Из выручки, которая оказалась довольно сносной, мы сумели отдать долги Шуберта за квартиру, оплатить счета сапожника и портного, к услугам которых нашему гению пришлось прибегать накануне премьеры, расплатились в гостинице, в кофейне и прочих местах, где Франц оставался должен. Когда выяснилось, что после ликвидации всех упомянутых счетов осталась еще значительная часть денег, Шуберт радовался как ребенок. Он бросился мне на шею, расцеловал в обе щеки, расхваливал мои способности к коммерческим сделкам, а я был безмерно счастлив…
А потом одно за другим последовали переиздания его песен, выпуск новых сочинений, его имя стало появляться на страницах венских газет. Для Шуберта так и осталось секретом, что и этому счастливому обстоятельству его жизни благоприятствовал я.
Втайне от других я попросил своего брата состряпать маленькую статеечку в «Sammler», даже не статью – заметочку, в которой говорится о выходе из печати новой песни Шуберта «Гретхен за прялкой», и дать небольшую, но весьма лестную рецензия этому творению. Это скромное объявление-рекомендация послужило стимулом к очередной вспышке заинтересованности творчеством молодого гения. Жанр немецкой песни в профессиональной музыке был новым, еще неосвоенным, но уже полюбившимся венской публике.
Именно за жанром песни стояло огромное будущее, о чем я не раз говорил Францу. Он с готовностью соглашался со мной, но его то и дело заносило на инструментальную музыку – ансамбли, а то и симфонии, упаси Господь.
Безусловно, в жанре фортепианной музыки он чувствовал себя так же хорошо, как и в песенном, но что касается произведений для оркестра – тут он явно был слаб. Моя реакция на очередное заблуждение моего гениального друга была однозначной: я, не теряя ни минуты, бросался на выручку.vivace
– Ансельм, мой дорогой друг, как я рад тебя видеть! Ты вчера не был у меня и даже не явился на шубертиаду к Йозефу Шпауну. Я уже начал волноваться – не случилось ли с тобой чего?
Взлохмаченный Шуберт в домашнем потрепанном сюртуке с пером, зажатым в запачканных чернилами пальцах, втаскивал Хюттенбреннера в темную комнату.
– Не спеши раздеваться, – остановил он гостя, взявшегося было за пуговицы. – У меня здесь нежарко.
– Опять закончился уголь?
– Да, весь вышел. Еще позавчера, – вздохнул хозяин и вразвалочку направился к расшатанной деревянной лестнице. До гостя, шагающего за ним следом, доносился негромкий голос, в котором звучали ободряющие оптимистические нотки: – Но я приспособился: отогреваюсь в гостях. Вчера у Шпауна, завтра шубертиада у Бауэрнфельда, а потом, глядишь, еще куда-нибудь позовут.
– А что, денег от изданных песен не хватило?
– Так я же их отдал на печать моих квартетов! Брать не хотели, но деньги сделали свое дело, – с иронией сказал композитор.
– Снова ты за свое, – ворчливо отозвался голос из-за спины. – Просил же тебя по-человечески: брось ты свои дурацкие квартеты, не в них твое призвание.
– Но Ансельм, – Шуберт, добравшийся до последней ступеньки, внезапно остановился и повернулся, что чуть было не явилось причиной небезопасного столкновения с гостем. – Писать всю жизнь только лишь песни, песни и песни – это же невыносимо скучно и однообразно!
– Зато какие песни! – буркнул Ансельм, входя в скудно освещенную комнату. – Кстати, дружище, я тут тебе принес кое-что.
Хюттенбреннер подошел к свече, стоящей на краю письменного стола, и вынул из-за пазухи потрепанного вида брошюрку.
– Что это? – Франц, приподнимаясь на цыпочки, пытался выглянуть из-за плеча гостя, которому с ростом повезло намного больше.
– Гете, – Ансельм протянул нетерпеливому другу брошюрку. – Полистай и прими во внимание те стихи, которые я пометил крестиком. Мне кажется, на их основе можно создать неплохие вокальные композиции.animato
Шуберта словно подменили: перед Хюттенбреннером стоял уже не понурый и удрученный нуждой человек, а совершенно преображенный Гений с пылающим взглядом, устремленным вглубь мироздания, – тем самым взглядом, который отличает гениев от прочих людей.
Тесная комнатка словно наполнилась светом, температура воздуха поднялась к отметке 25 градусов по Цельсию, не иначе – поскольку Шуберт скинул неудобный сюртук и начал судорожно листать брошюрку, время от времени останавливая внимательный взгляд на какой-либо странице и бормоча вполголоса:
«Да, вот это хорошее стихотворение, тут сразу приходит в голову нечто разумное. Мелодии рождаются так, что просто радуешься! Где-то здесь было перо…» – и, не отрываясь от текста, на ощупь искал пишущие принадлежности.
Гость тем временем, дабы не мешать творческому процессу друга, прошел вглубь комнаты к старенькому кабинетному роялю. На пюпитре стояли партитурные листы, исписанные мелким аккуратным почерком. Ансельм открыл первую страницу и прочел название: «Симфония h-moll».
«Стоило всего лишь два дня не появляться к Францу, как он снова возвращается к своей бредовой идее написать что-нибудь оригинальное для большого симфонического оркестра! Как бы дорог мне ни был этот человек, я считаю, что браться за оркестровую музыку было бы опрометчиво».
– Если я не ошибаюсь, это уже шестая по счету симфония?
– У? Ты что-то сказал, Ансельм? – Шуберт поднял голову и поправил беспрерывно сползающее с переносицы пенсне. – Чудесный сборник стихов! Просто великолепный! Ты, дорогой мой друг, как никто другой умеешь выбирать для меня подходящие тексты! Сам знаешь, с плохим стихотворением дело не двигается с места; мучишься, и все-таки получается лишь сухая ерунда. Я отклонил уже многие стихотворения, которые мне навязывали, но от твоих предложений отказываться и впредь не намерен. Ты приносишь мне превосходные тексты, один другого лучше, но почему бы тебе не сочинять на них песни самому?
Ансельм нахмурился.
– Я не о том, а вот – о твоей новой работе. Опять ты принялся за свое, – укоризненно сказал гость и покачал головой, словно разговаривал с непослушным маленьким ребенком. – Симфония! Какая по счету? Шестая? Седьмая?
– Вообще-то восьмая, – тихо поправил его пристыженный композитор.
– Очаровательно, – буркнул Хюттенбреннер. – А почему не тридцать восьмая? Пойми же, неразумный, Гайдном тебе все равно не стать!
– Прошу тебя, Ансельм, не сердись! – умоляюще воскликнул автор упомянутого запретного жанра. – На этот раз симфония должна получиться. Я и сам не хотел – веришь? – но что-то словно снизошло на меня: я услышал отличную музыку и не мог позволить себе не записать ее. А она, как на грех, именно для большого оркестра! Ну как тут быть, сам посуди? Вот ты бы смог отказаться от подобного искушения?
Ансельм ничего не ответил. Ощущение вдохновения, описываемое Шубертом, было ему незнакомо. А ведь он тоже был композитором и тоже писал музыку…solo quasi recitativ
Способности к сочинительству у меня проявились довольно рано, лет с пятнадцати. Открыл, точнее – случайно отрыл во мне этот талант гувернер-француз, которого нанял мне отец для воспитания. Он преподавал мне музыку – обучал игре на рояле. Этот инструмент вошел в моду не так давно и потому считался непременным атрибутом современного образования аристократии и интеллигенции.
Уроки с Жаном были столь увлекательными, что пробудили во мне интерес заняться музыкой и в дальнейшем. Мне нравилось не столько исполнять кем-то написанную музыку, сколько сидеть за инструментом и извлекать из него различные комбинации звуков путем эксперимента. Постепенно я начал замечать, что из некоторых определенных последовательностей тонов и гармоний могут образовываться премилые вещицы. А когда Жан научил меня нотному письму, я стал записывать все, что мне казалось симпатичным.
Обнаружив упомянутую склонность к сочинительству, Жан намекнул моему достопочтенному папаше, что из меня может вырасти настоящий композитор, а потому не мешало бы отдать меня в обучение какому-либо талантливому педагогу. Отцу сие предложение показалось весьма заманчивым по одной простой причине: к тому времени я вступил в тот непростой возраст, когда следовало определяться с выбором профессии. Поскольку прочих талантов в сыне не нашлось, пришлось довольствоваться композиторской карьерой.
Не мудрствуя лукаво, папаша милостиво согласился устроить меня к лучшему педагогу музыки в Вене, дабы в будущем видеть в моем лице гения современности. И вот в один прекрасный день он отвел меня к маэстро Антонио Сальери, именитому композитору и педагогу – тому самому, чье имя неизменно упоминается в таинственной легенде о смерти Моцарта. Ко времени моего явления пред его досточтимой особой Сальери был уже в преклонном возрасте, но преподавательской деятельности не прекращал и учеников имел предостаточно.
Прослушав мои юношеские сочинения и мельком взглянув на сумму, предложенную отцом в качестве платы за мое обучение, маэстро согласился, и с тех пор я дважды в неделю приходил в его дом с кипой нотных листов под мышкой. Иногда за нехваткой времени маэстро был вынужден совмещать занятия с двумя или даже тремя учениками одновременно.
