Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)

– Э-эй! Летите домой! Летите, летите, летите домой!

Город Бенарес (Варанаси).

1 мая 1923 года

Множество храмов и кумирен стояло на берегу Ганга, спускаясь к самой воде. Несмотря на ранний час – солнце только поднялось над горизонтом, – в воде у берега стояли тысячи пришедших со всей Индии паломников. Молодые, старые, красивые, уродливые, здоровые, больные – все совершали омовение, и на лицах всех была благодарность этому утру и новой, счастливой жизни, в которой еще предстояло родиться. И среди них был Ленин. Как и все, он совершал омовение в одежде, был в брюках, сорочке и жилетке, оставив на берегу пиджак и соломенную шляпу. Как ребенок, Ленин радостно подпрыгивал, хлопая ладонями по воде, смеялся и даже повизгивал от удовольствия. Новик сидел на берегу, курил и наблюдал, щурясь на солнце, за Ильичом – снисходительно и любовно, как мамаша за родным расшалившимся дитем.

Все было хорошо, одно плохо – не было у Новика третьего глаза в затылке, иначе бы он увидел крадущуюся вдоль стены храма и не сводящую с него полубезумного взгляда, одетую почему-то в форму солдата английской колониальной армии мисс Фрэнсис Роуз.

Ленин вышел на берег, отряхнулся, как собачка, и засмеялся, идя к Новику. Иван встал, протянул полотенце.

– Словно заново родился! – удивленно и обрадованно воскликнул Ленин, и в глазах его вдруг мелькнула тревога, потому что он увидел выбегающую из‑за угла с пистолетом в руке Фрэнсис.

– Иван Васильевич… – сказал Ленин удивленно и сделал шаг вперед – навстречу собственной смерти.

Грянул выстрел.

Новик резко обернулся и успел подставить руки, на которые упал вождь. На левой половине груди Ленина на мокрой от воды сорочке быстро расплывалось алое пятно. Ленин умер мгновенно.

Фрэнсис в ужасе смотрела на убитого ею человека. Иван поднял на нее полные растерянности глаза.

– I meant to kill you! You! You! You, damned centaur![24] – закричала англичанка.

И, бросив пистолет, она упала на землю и забилась в истерике. К ним подходили удивленные и испуганные индийцы.

То, что не смогла сделать русская революционерка Фанни Каплан, сделала английская аристократка Фанни Роуз. Судьба ее сложилась в дальнейшем печально. Сразу после своего рокового выстрела она сошла с ума, была отправлена в метрополию и вскоре умерла в одной из психиатрических лечебниц близ Лондона.

Иван сидел на берегу Ганга и, обхватив голову руками, пьяно раскачивался из стороны в сторону. Брахманы в белых одеждах суетились вокруг большого погребального костра.

Проходившая мимо группа англичан-туристов остановилась, заинтересованная происходящим.

– Это кто-то очень знатный, возможно даже махатма, – стал объяснять им толстяк-англичанин в пробковом шлеме. – Посмотрите, одно сандаловое дерево. А запах! Его поливают очень дорогими благовониями.

– А это кто? – спросила длинная дама с «лейкой» на плоской груди, глядя на Новика.

Толстяк пожал плечами.

– Думаю, что ученик.

Иван не слышал и, все так же сжимая бедную свою головушку руками, зажмурив до боли в мозгу глаза, раскачивался из стороны в сторону и мычал нутром.

Брахман что-то сказал, поднял факел, и погребальный костер ярко вспыхнул. Англичане испуганно отпрянули. Защелкали фотоаппараты.

– О-ох, и на кого ты-ы на-ас поки-ину-ул! – завыл Новик горько-горько.

– Это песня радости, – стал объяснять англичанин. – Он радуется тому, что душа его учителя поднимается к небу для последующего перевоплощения.

Ленин лежал наверху, прикрытый слоем сандаловых дров, и идущий снизу жар начал корежить его и поднимать.

– Идемте, господа, это уже не так интересно, – заторопил толстяк своих спутников, и те послушно и торопливо пошли за ним.

Но худая англичанка остановилась и повернулась, решив сделать последний снимок. Огонь и жар сжали сухожилия рук и ног, и Ленин вдруг сел и погрозил в объектив кулаком.

Итак, теперь мы знаем точную дату смерти вождя: 1 мая 1923 года. А может, и хорошо, что мы не знали ее раньше. Ведь тогда каждый Первомай нам пришлось бы приспускать флаги и праздничные демонстрации украшать не кумачом, а траурным крепом.

Горки.

24 января 1924 года

Ночью, когда Шишкин спал, в ленинскую комнату бесшумно вошли двое. Они подошли к кровати, выхватили из-под головы спящего подушку и, прижав ее к лицу, навалились сверху. Шишкин кричал и бился, но глухо и недолго. Когда все было кончено, один из неизвестных убрал подушку, посмотрел в мирное лицо Шишкина и пообещал с сильным кавказским акцентом:

– Будет тебе мавзолей.

Теперь, когда мы знаем всё, разговоры о том, убирать ли Ленина из Мавзолея и убирать ли сам Мавзолей, становятся лишними и даже смешными. Прах Ленина давно растворился в водах Ганга. Что же касается Шишкина, человека в высшей степени жалкого и никчемного, то, нам кажется, его надо оставить там, где он лежит. Оставить как парадокс истории, а потом, это была его идея, и он так этого желал! И Мавзолей, конечно, следует оставить как памятник чужим человеческим слабостям и нашему великодушию. Но, разумеется, фамилию на фронтоне придется сменить: «Шишкин».

Круглое лицо мальчика-индийца с глазами, полными страха и решимости этот страх преодолеть, было обращено к красной круглой луне. Во всем Мертвом городе, кроме них двоих, никого сейчас не было. Мальчик достал из‑за пазухи что-то завернутое в тряпку, развернул, и страх и решимость в его взгляде сменились ненавистью. Это был эфес Новиковой шашки, сломанной в поединке с князем Ахмад Саид-ханом, отцом этого мальчика. Орден Боевого Красного Знамени кроваво расплывался в неверном лунном свете.

Мальчик бросил эфес в яму, зажег воткнутую в землю благовонную палочку, встал на колени, сложил ладони у подбородка и заговорил высоким и дрожащим детским голоском:

– О, айсуры! Приведите сюда того, кто убил моего отца! Я отрежу ему уши! Я выколю ему глаза! Я отрублю ему голову! Я вырву его сердце!

Коромандельский берег.

Точная дата не установлена

Только спустя несколько месяцев после смерти Владимира Ильича Иван нашел наших.

Красноармейский лагерь – палатки и шалаши – расположился частью прямо на берегу Бенгальского залива, частью в джунглях.

Лошадь шла шагом. Иван смотрел по сторонам удивленно и радостно, как бывает, когда возвращаешься к родным после долгой отлучки. Ивана не узнавали, но и он пока не мог никого узнать. На песчаном пляже красноармейцы играли в какую-то странную игру, пиная ногами резиновый шар и бегая за ним кучей.

– Овсай! – кричал один непонятное слово.

– А я говорю – корнер! – возражал другой еще более непонятно.

Иван привязал лошадь к пальме и направился к большой штабной палатке. Мимо шел красноармеец в буденовке, но босой, и вместо галифе на нем была длинная голубая шелковая юбка. Оттопырив мизинец, красноармеец кушал банан, покачивая при ходьбе бедрами. Иван узнал его и окликнул:

– Фомин!

Тот тоже узнал комдива.

– Чего, Иван Васильевич? – удивленно спросил он.

– Ты чего это вырядился?

– Обносились, Иван Васильевич, надо же в чем-то ходить, – обиженно ответил Фомин и пошел, вихляя задницей, дальше.

Иван озадаченно смотрел ему вслед, решительно ничего не понимая. И вдруг кто-то чуть не сбил его с ног. Это был Брускин.

– Григорь Наумыч! – обрадованно воскликнул Новик и развел руки для крепкого мужского объятия.

– Добрый день, товарищ Новиков, – поприветствовал его Брускин так, будто они вчера расстались.

Руки у Ивана опустились.

– Постойте, постойте, Иван Васильевич… – Брускин наморщил лоб, вспоминая. – Ведь вы из Москвы?

– А откуда же? – обиженно и зло ответил Иван.

– Простите. Я тут совсем закрутился. – Брускин обнял Новика. – Ну как там бабушка?

– Бабушка?.. Да ничего бабушка… – Обида все еще не оставляла Ивана.

Глаза Брускина загорелись.

– Фрукты кушала?

– Еще как. Аж за ушами трещало.

– Ну какая она, расскажите! – спрашивал по-детски нетерпеливо комиссар.

– Да бабуля как бабуля, крупная такая, веселая, все сидит, семечки лузгает…

Глаза Брускина стали гаснуть. Новик заметил это и стал чесать затылок, размышляя.

– Это, может быть, соседка, тетя Дуся? – с надеждой спросил Брускин.

– Ну да, соседка! – обрадовался подсказке Иван. – А твоя… худенькая такая, седенькая… – Глянул повнимательней на Брускина и прибавил: – Носатенькая…

Брускин счастливо улыбнулся.

– Да, я вылитый бабушка, это все говорили.

Новик облегченно вздохнул и спросил прямо, глядя на комиссара с сомнением: