Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)
Шел он вроде бы вглубь села, а снова очутился у Волги, только не там, где они сидели раньше, а неподалеку от кладбища, где тоже был крутой обрыв. Снова повеяло прохладой с реки, от ночной воды, текущей неведомо откуда и неведомо куда, в Каспийское море.
Возле самой кручи Гриша остановился. Оглянулся. Вокруг никакого движения и даже шевеления. Все застыло в полном безветрии и неподвижности. Тихая такая минута выпала. Гриша пододвинулся к самому-самому краю откоса и глянул вниз – темно там было, ничего не просматривалось, особенно при его близорукости. Плохо Гриша видел в темноте, почти ничего не видел, только размытые очертания предметов. И сыростью несло.
Постояв так некоторое время, Гриша ни с того ни с сего поднял ногу и в такой странной позе застыл над пропастью. Широкая брючина отцовских штанов болталась на согнутой в колене тонкой ноге, а белесое пятно корабликом от утюга светлело даже в темноте. Над бездной висела нога. И нисколечко он не боялся, хотя мог потерять равновесие, и тогда бы…
Впрочем, знал Гриша и то, что ни за что не опустит туда ногу. Да и зачем? Ну покатился бы он вниз кувырком, обдираясь о растущие на склоне кусты, окорябается, расшибется и все. Ничего бы он этим не достиг и не решил. Однако стоять вот так, с занесенной ногой, было приятно – щекотало нервы. Где-то под сердцем обмирало. Всего одно движение, один шаг, наполовину уже сделанный, отделяли его, Гришу Добнера, от… Разве недостаточно? Он уже как бы по другую сторону, отчасти. Он парил. В парении было достоинство. В отрыве от твердой почвы, в готовности сделать шаг, в хождении по воздуху.
НОЧНОЕС запиской, конечно, получилось гнусновато. Как ни крути, а Сергей смешно выглядел в этой ситуации: он-то думал, что Аля действительно хочет с ним встретиться. Но и Аля растерялась: она-то была в полной уверенности, что записку с предложением встретиться написал Сергей. Оба были удивлены. К тому же Сергей внутренне не был готов к встрече, да и Аля, вероятно, ждала от него совсем иного поведения, раз он ей сам назначил свидание. Потом, когда выяснилось, что он не писал эту записку (а кто?), оба были сильно смущены – все теперь выглядело странно и непонятно: и их свидание, и все их неуклюжие поначалу разговоры. Постепенно, правда, наладилось, чему, кстати, поспособствовал дождь и хождение Сергея по водам (так он назвал), тем не менее было и кое-что неприятное – словно кто-то все это время, пока они были вместе, подглядывал за ними.
Сергей почему-то был почти уверен, что записку написал Ляхов. Ну может, еще Васильев. Но скорее всего Роберт. Почерк был его – Аля показала ему записку, которую ей подбросили в окно. Правда, почерк был немного изменен, особенно наклон букв – в левую сторону, но не настолько, чтобы не узнать – тут Роберт дал маху. А может, надеялся, что Сергей не увидит записки. Четкие, немного отделенные друг от друга буквы, каждая сама по себе – больше ни у кого Сергей такого почерка не видел.
Да и в самой идее послать записку от чужого имени было нечто именно ляховское, провокационное.
Роберт всегда начинал откуда-то сбоку, с неожиданной стороны, трудно было догадаться, с какой целью он это делает. В глазах же у него в такие мгновения мелькало что-то отчаянное, как будто ему становилось на все наплевать.
С запиской же выходила явная подлость. Во-первых, какого лешего писать ее от имени Сергея? Во-вторых, что за этим могло стоять? Просто позабавиться? В минуту скуки с Робертом и это могло случиться. Может, он вместо Сергея хотел прийти сам.
Впрочем, этот план Роберта (если он и в самом деле надеялся на это) провалился: Аля пришла в лагерь, а не на то место, где было назначено свидание. Как бы там ни было, все равно неприятно. Осадок оставался.
Сергей не мог определиться, как ему поступить. Ясно, что за такие дела бьют по физиономии. Но, с другой стороны, доказательств, что записку написал именно Роберт, а не кто-то иной, у него не было.
Аля протянула ему лоскуток бумаги и спросила удивленно: «Разве это не ты писал?» Тогда он готов был сразу броситься к Роберту и выложить все, что он о нем думает, а может, и попросту врезать. Без разговоров. Так бы и случилось, если бы действительно сразу, а не думать, правильно или неправильно, потом пришло сомнение, что, может, это все-таки не Роберт, а кто-то другой. Много раз замечал, что отложенное часто скисает, как молоко, и уже не кажется столь уж важным.
Пока он продолжал делать вид, будто ничего не произошло, все и в самом деле отодвигалось дальше и дальше, становилось все менее существенным, рассасывалось, и уже казалось: ну и что, ну и ладно, может, даже хорошо, иначе бы не было в его жизни ни дождя, ни хождения по водам, ни того чувства, которое гнездилось где-то в глубине… Нет худа без добра.
Впрочем, объяснение все равно предстояло. Раньше или позже. Сергей чувствовал, что это произойдет, может быть, именно сегодня, раз они вдвоем с Робертом собирались в ночное. Мать-начальница сначала с сомнением покачала головой, но потом неожиданно разрешила. Тем более что завтра воскресенье, выходной, и ущерба никакого их трудовым подвигам не намечалось. И с конюхом все было договорено (бутылку они ему купили).
Ночное! Мог ли он такое предположить?
Сергей обожал лошадей, хотя верхом ему ездить пришлось только раз или два, и то недолго. Не по-настоящему. А теперь ему предстояло.
Только вот без седла как-то не очень. Чтобы не соскользнуть, ногами он как можно крепче, до боли в икрах сжимал бока Милки, спокойной гнедой лошади. Роберт же гарцевал на высоком крупном Лозунге. На каких указал им конюх дядя Леша, на тех и сели. Вид у Роберта, в отличие от Сергея, был вполне фартовый. Держался он уверенно, не хуже, чем двое сельских пацанов помладше, помощников дяди Леши, которые тоже ехали вместе с ними. Им-то явно было не впервой.
У Сергея же первый наездничий восторг схлынул довольно быстро: хребет лошади болезненно впивался в промежность, особенно когда лошадь припускала чуть быстрей. К тому же Милка вдруг ни с того ни с сего (а может, почувствовав его неуверенность), начала вдруг взбрыкивать, отчего Сергея резко швыряло вперед, и он испуганно, бросив поводья, обхватывал лошадь за шею, чтобы не упасть. Все уже давно скрылись впереди, а он неловко трясся мелкой противной рысью, полностью подчинившись лошади и даже не пытаясь ею управлять. Милка же, ощутив свободу и отсутствие крепкой руки, вдруг сошла с проселка и взяла сильно влево, на крутизну.
Это было уже слишком. А лошадь меж тем забирала все выше и выше на откос, и Сергей ничего не мог с ней поделать. Натянув поводья, он пытался направить ее вниз, на дорогу, но та, словно нарочно, только ниже нагибала голову, прядала ушами и не думала подчиняться. Хорошо, хоть никто в эти минуты не видел Сергея, почти лежащего на крупе лошади, беспомощного и поглощенного только одной мыслью – как эту стервозу снова вернуть на путь истинный.
Неизвестно, сколько бы так продолжалось и куда бы их в конце концов занесло, если бы Сергей наконец не собрался с духом и не дернул резко за поводья, пятками одновременно сильно ударив по бокам своевольницы. Милка вскинула большую голову, издала какой-то утробный звук, мало похожий на ржание, и быстро затрусила вниз к дороге, все ускоряя и ускоряя шаг, а там уже с рыси перешла в галоп.
На остров, где обычно пасся табун, Сергей влетел стрелой, почти лежа, крепко обхватив шею лошади, а когда своенравное животное соизволило наконец остановиться, он даже не спрыгнул, а буквально скатился на землю.
Вроде бы не так долго длилось его путешествие, однако уже начало темнеть, а им еще предстояло набрать хворосту для костра. Дядя Леша разжег огонь, местные парнишки где-то трещали сучьями, надо было и им с Робертом.
Лошади разбрелись по острову, в быстро сгущающейся тьме не определить было, где Милка, где Лозунг, где кто, все смешалось и растворилось. Сергей с Робертом, таскавшие и сваливавшие в кучу хворост, видели за деревьями только их темные силуэты.
Пока таскали, окончательно утвердилась ночь. Звезды, разгораясь все ярче, усыпали все небо, потрескивал костер. Пареньки извлекли из узелков картофелины и закапывали их в угли. Дядя Леша, бородатый, молчаливый мужик, сосредоточенно отужинав, опрокинул стакан из преподнесенной ему Сергеем и Робертом бутылки, задумчиво выкурил беломорину, запил чаем из термоса, затем аккуратно расстелил на собранном лапнике овчинный тулуп, завернулся в него и затих.
Пацаны-помощники время от времени исчезали в темноте, сгоняя и скликая разбредшихся лошадей поближе к костру, те и сами иногда вдруг возникали совсем близко, тянули большие тяжелые морды к огню, шумно вздыхали…
Это и было то самое ночное, почти как у Тургенева: ночь, звезды, сырость и прохлада с реки, пламя и дым костра, всхрапывание лошадей и их темные силуэты, зверствующие комары, конюх, завернувшийся в тулуп, печеная картошка, густо посыпанная солью, с черным пахучим хлебом… Ночь натянулась, и звенела, свиристела где-то неподалеку цикада. Глаза слипались. Тянуло ко сну.
