Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

Она надевает купальник, платье. Сейчас она спустится к Волге и будет долго, долго плавать. Очень долго. Пока ей не станет совсем холодно, и тогда останется всего лишь полдня до понедельника. Совсем немного…

Так и должно было однажды случиться, в какой-нибудь жаркий полдень, с висящим в зените солнцем или сомлевшим от зноя вечером, на берегу Волги, или в поле, или неподалеку от лагеря… Где-нибудь они все равно должны были сойтись. Уже достаточно накопилось, чтобы наконец разобраться и выяснить отношения, потому что невыясненные отношения еще хуже, чем их отсутствие, а отсутствие их – самообман, если ты живешь на чужой территории, в чужом городе или в селе. Ты пришелец, чужак, захватчик, оккупант, ты посягаешь не только (ладно бы!) на чужой воздух, на чужую воду… Кто тебя звал? Что тебе надо?

Высокий чернявый парень в футболке так и спросил, когда они сошлись на откосе:

– Тебе чего надо?

Рядом с ним еще несколько топтались, пониже, но крепких, сразу видно, с детства дышавших свежим воздухом и пивших в неограниченных количествах парное молоко, больше похожее на сливки. Они и сейчас им дышали, родным свежим степным воздухом, к которому помимо пряного запаха сухой травы подмешивался аромат каких-то цветов из расположенного неподалеку сада.

Чернявый вплотную пододвинулся к Диме Васильеву и уперся ему в грудь ладонью:

– Думаешь, самый умный, что ли?

Билл попятился от руки, но чернявый сделал шаг вслед, не отнимая ладони.

– Ты ж мозгляк, тебя же одним пальцем тронуть – ты развалишься, нет, что ли? – Он как будто сам удивился своему открытию и легко, словно решив попробовать, толкнул Билла, отчего тот неловко отпрянул и, споткнувшись, чуть не упал.

Роберт приблизился, за ним подтянулись Сергей и Костя.

– Ну и что теперь? – насмешливо прогундосил, приблатняясь, чернявый. – Или драться хотите? – заухал он, изображая смех и оглядываясь на своих парней. – Смелые, да? С девчонками нашими гулять смелые, да? Городских вам мало, так вы еще к нашим примазываетесь? Не слишком ли жирно? – Он обернулся к Роберту: – А это видел? – и помахал возле носа Ляхова увесистым кулаком.

Роберт стоял побагровевший, будто только из бани. Переполнялся.

– Кончайте, ребята, – сделал к ним шаг Костя Винонен. – Завязывайте!

– Вот именно, – пробурчал Дима Васильев. – Никто ваших баб не трогает. Никому они не нужны…

– Ну? – ощерился чернявый. – А тронули бы, совсем другой разговор, точно. Сегодня это так, предупреждение. На всякий случай. А то ведь костей не соберете. – Он отечески потрепал Роберта по гриве: – Понял, волосатый? Бить будем смертно – папа с мамой не узнают.

Кто-то из свиты бросил:

– Вон тот не понял…

– Кто? Вот этот? – Чернявый ткнул пальцем Торопцева в грудь, но не достал – Сергей отступил. Чернявый продолжал тянуться: – Ты не понял? Или кто? – Он угрожающе заозирался.

– Этот, этот… – Кому-то из свиты очень хотелось.

– Так ты что, правда, не понял? – чернявый снова повернулся к Торопцеву.

– Отчего же, понял, – сказал Сергей. – Что тут понимать?..

– Во… Он понял… – оскалился чернявый. – Они хорошие ребята, умные, им не надо долго объяснять. Храбрецы…

В свите загоготали.

– Ну а ты что? – оборотился он к Косте Винонену, еще неохваченному его вниманием. – Тебе-то что надо? Выступаешь тут…

– Я говорю: кончайте! – тихо повторил Костя.

– Вишь, какой грозный, – деланно удивился чернявый. – Кончайте, говорит. А если я не хочу, если я только начал, а? Что тогда? А, храбрец?

– Ладно, Вить, пойдем, ну их к еб… пусть живут, – позвали из свиты. – Предупредили и ладно. Не то развоняются сейчас.

Чернявый еще раз обвел их презрительно-насмешливым взглядом:

– Поняли? Мы вас предупредили.

Хозяева. Конечно, они тут жили, эти крепкие загорелые парни. Они тут выросли, все им тут принадлежало. Их был закон.

Некоторое время сидели молча, глядя кто куда. Дмитрий рассматривал ногти, Торопцев взирал на реку, затягивавшуюся вечерним туманом. Роберт яростно кусал травинку, словно воевал с ней…

Ясное дело, обидно.

Унизительно.

Хоть бить не били, но все равно что побили. Ощущение ничуть не лучше. Выходило, что они сдрейфили, не сумели достойно ответить. Расписались в своей слабости.

Может, им следовало что-нибудь сказать, а если бы понадобилось, то и подраться, а не так вот бесславно промолчать и вроде как со всем согласиться.

Им дали понять, кто они есть.

С этим и сидели мрачно.

Роберт закурил, за ним Дмитрий.

– Как они нас, а? – пробурчал Роберт.

– Против лома нет приема… – откликнулся Билл.

– Если б не миротворец Костя, может, и стыкнулись.

– Ну и дальше что? – спросил Костя.

– Известно, что дальше, – сказал Сергей. – Набили бы нам морды, и ходили бы мы разукрашенные и гордые.

– Неизвестно… – пробормотал Роберт.

– Да ну, – сказал Сергей. – Это сейчас так кажется, а на самом деле…

– Конечно, не с таким же, как вот этот… – Васильев брезгливо кивнул в сторону Гриши Добнера, который как сидел, так и продолжал молча сидеть. – Небось полные штаны наложил.

Гриша никак не отреагировал, словно не к нему относилось. Очки его лежали рядом на траве, и лицо казалось без них заспанным и одутловатым. Он точно был как в трансе. То есть, может, это и был транс, состояние, которое сам бы он вряд ли мог объяснить. Но его действительно словно парализовало – онемение рук и ног и всего, что с ним иногда бывало в минуты опасности. Если бы ему сказали: беги, он бы не шевельнулся, не смог, даже угрожай ему, например, тигр или медведь, – продолжал бы стоять или сидеть, не двигаясь с места, только пустота в голове и в груди. Да, не шевельнулся бы, и не из-за страха, а по причине какой-то огромной, просто необъятной безысходности, когда сам себе кажешься маленькой, совсем крошечной букашкой, которую раздавить как нечего делать.

Нет, пожалуй, точно не страх, а нечто иное, похожее на внезапный приступ усталости, такой непомерной, как если бы эта усталость была вовсе не одного человека, а сразу многих, и не сегодняшняя, а многовековая…

Разве ж объяснишь?

Впрочем, Гриша и не собирался ничего объяснять, пребывая в этом уходящем в неведомые глубины оцепенении. Он был как камень.

Никто не знал и не мог знать этого. И не нужно было.

Снизу, с Волги, поднималась прохлада. К ночи подвигалось, к концу еще одного прожитого дня. Что-то сместилось во времени, без отчетливого знака, но вполне определенно. И что бы ни было сказано – не имело значения.

Потом Гриша увидит себя сидящим все в том же оцепенении, однако уже не будет помнить, что же это с ним было такое, а только с ужасом осознает всю степень своего позора и нравственного падения. Вроде как он струсил, он один, тогда как остальные, хоть и не были на высоте, но все-таки… А Костя Винонен даже неожиданно проявил доблесть.

В конечном счете можно, разумеется, наплевать – как получилось, так получилось, но в Грише, несмотря на очки, подвязанные после поломки веревочками, тоже жила гордость.

Что-что, а достоинство Гриша ставил очень высоко, в любом его проявлении, начиная от походки и кончая тембром голоса. Памятью оцепенения он помнил, как Роберт стоял, чуть выдвинув правую ногу, как бы приготовляясь к отпору, и это ему нравилось, особенно чуть склоненная к плечу голова. В этом было достоинство. В отличие от него самого, сидящего на траве и, следовательно, являвшего собой зрелище малопривлекательное.

Гриша тоже хотел бы стоять, выдвинув вперед ногу, хотя в его широких отцовских штанах с белесым пятном-корабликом от утюга внизу и в очках на веревочке он вряд ли бы выглядел красиво. А если не красиво, если без эстетики, то кто поймет тогда и оценит, даже если будет и достоинство.

Тут выходила заминка. Без эстетики не получалось достоинства, а эстетики все равно взять было негде, как он ни старался – не дано ему, даже и безотносительно к штанам. Если бы на нем были такие же модные джинсы, как на Роберте, вряд ли это что-нибудь изменило. Значит, нужно было опереться на что-то иное. На что?

Вот об этом Гриша и думал напряженно, бредя в сгущающихся сумерках вдоль палисадников. Да, его достоинство должно было основываться и выражаться в чем-то ином, оно должно быть тайным и независящим от любых случайностей: встал не встал, сидел или лежал, кому какое дело? Чтобы и внимания не обращать на такие пустяки, пусть даже Роберт с Дмитрием, да и кто угодно, считают его трусом. Он знает, что не трус, он знает о своем – о чем? Ну, что он…

Да, вот что он?..

Дальше не вытанцовывалось.

Хотя, кажется, и место было готово для ответа, одного-единственного, на все вопросы, – некое внутреннее пространство, которое должно было заполниться непременно. Напрягаясь, чтобы достичь этого вожделенного ответа, Гриша, мычал, мотал головой как пытающийся стряхнуть надетую узду конь.