Михаил Ландбург - На последнем сеансе

– Может, есть и ещё… – сказала она потом.

Мимо нас, напевая что-то весёлое, прошёл парень с тележкой, в которой развозят землю на свежие могилы. На парне была майка с надписью «Жизнь наша тю-тю!».

– Нашёл место для шуток, – сокрушалась Катерина.

– Молодой ещё, – сказал я. – Это мы с вами уже не…

– И он станет… Никуда не денется…

– Что? – повторил я.

Катерина поморщила лоб.

– Эстер потребовала, чтобы я всё бросила и пошла бы с ней в кинотеатр «Офир».

– Кинотеатр «Офир»?

– В кинотеатр «Офир», на последний сеанс. Так Эстер потребовала. Я напомнила, что в кино не хожу, и вашей жене мой ответ не понравился. Она сказала, что если отказываюсь пойти с ней в кино, то я должна сварить для неё «Нескафе».

– «Нескафе»?

– Эстер нельзя пить кофе, – сказала Катерина.

Я кивнул. Переспросил:

– В кинотеатр «Офир»?

– На последний сеанс.

Кладя цыплёнка в морозилку, я сказал Катерине, что жду в гости дочку и внука.

– Внук, внук, – залепетала Катерина, опустив голову.

Я заглянул в комнату жены.

Эстер сидела на ковре и расчёсывала волосы. В комнате стоял кислый запах. Распахнув окно, я увидел на противоположной стороне улицы старушку, за которой увивалась тесная цепочка кошек.

«Полная бессмыслица, – подумал я о вожаке этого шествия. – Быть до конца и совестливым, и счастливым невозможно, потому что всегда отыщется что-то, что вклинится между тем и другим».

– Ты как? – спросил я у Эстер.

Жена подняла ко мне лицо и улыбнулась.

Я опустил термос и коробочку с пирожным на стул.

– Это тебе, – сказал я, наливая из термоса чай.

– И пирожное?

– Да, и пирожное.

– Мой завтрак?

– Да. – Я стал собирать с колен Эстер вычесанные волосы.

– Сама, – сказала Эстер.

– Сегодня ты молодцом, – сказал я.

– А где моя дочка?

– Она приходила на прошлой неделе.

– Она меня видела?

– Конечно.

– А мне она не сказала, что видела.

– Наверно, сказать забыла.

– Она глупенькая. Может, она приносила цветы?

– Я не видел. Я сбегаю и принесу.

– Тебе бегать нельзя. Ты старый. Я попью из термоса.

– А ещё поешь пирожное.

– Да, и поем пирожное. Цветы принеси потом.

– Ладно.

– Моему брату сегодня холодно, да?

– Может, нет, – отозвался я.

– Думаешь, сегодня ему не холодно?

– Надеюсь, что нет, но точно не знаю.

– Тогда иди.

– Куда?

– Пойди и выясни, каково моему брату сегодня. Иди же!

Я ушёл к себе в комнату и развернул бумагу, доставленную большим белым псом.

«Когда-то судьба вытолкнула меня в жизнь, которая толком не удалась, и я вскоре узнала, как тягостно виновата и перед редким человеком, и не менее – перед собой. Когда погружаешься в болото, то даёшь себе слово, что обязательно выберешься из него, но проходит время, и оказывается, что ты нисколько не продвинулся, а ещё прочнее застрял в своей трясине. Всю жизнь я скупаю в музыкальных магазинах диски Леона Кормана и, закрывшись у себя в комнате, никого в неё не впускаю. Вслушиваясь в музыку Кормана, я погружалась в мир, где нет иных ощущений, кроме трепетного волнения и чувства горького раскаянья. Что это? Вы знаете, что это может быть? Возможно, вы тоже не знаете. А может, не хотите знать… Может, и я не хочу… Может, так удобнее… Я не права?»

Подписи не было.

Звонил телефон.

Зив сообщил, что сочинил хокку для своей новой подруги.

– И что? – спросил я.

– Послушай!

Чудо любви —

наши тела вобрало в себя солнце.

И теперь их пожирает оранжевый огонь страсти.

– Не слишком ли много огня? – заметил я. – Таким пламенем девушку недолго довести до испуга.

– Хокку должно быть ярким! – настаивал Зив. – Чем же ещё пленить женщину, если не цветами или стихами?

Опустив трубку, я подумал о моей жене, себя укорив: «Раз не умеешь сочинять стихи, отправляйся в магазин за цветами».

По дороге повстречался знакомый музыкант. У него были безобразно кривые ноги, но ему это нисколько не мешало замечательно играть на флейте. Я знал, что какое-то время он пролежал в больнице, а потому спросил:

– Как поживаешь?

Он отозвался:

– По системе трёх «Д».

Я не понял:

– Это как?

Он пояснил:

– Доедаю, донашиваю, доживаю.

Я похвалил:

– Это прекрасно, старина, что зря время не теряешь.

Он торопливо протянул руку, и из его перекосившегося рта выпали два-три слова, которых я не запомнил.

В цветочном магазине я объяснил высокому, очень бледному юноше, что хотел бы пленить женщину.

– Понял! – отозвался юноша и решительным движением вставил в мою руку ярко-красный пион, завёрнутый в хрустящий целлофан.

По дороге домой я обратил внимание, что никто из проходивших мимо мужчин цветов в руках не держал. Я подумал об отце. Пленить маму цветами он, вроде бы, никогда не пытался. Потом я стал думать о бедняге, который живёт по системе трёх «Д».

Поднимаясь по лестнице к себе, я обмер. Мне навстречу спускалась Эстер. На ней был потёртый домашний халат и туфли на высоком каблуке.

– Иду обнять тебя, – сказала она.

– Но я здесь. Вернись в квартиру.

Эстер послушно повернула назад, и, когда мы вошли в её комнату, я сказал, что вот теперь, если ей всё ещё хочется этого, то она может меня обнять.

– Не хочу, – сказала Эстер.

Я протянул цветок.

Понюхав целлофановую обёртку, Эстер подошла к раскрытому окну и цветок выронила.

Я прикрыл окно и напомнил:

– Ты хотела цветы.

Эстер рассмеялась и сбросила на коврик туфли.

Я немного потоптался на месте и ушёл к себе звонить Зиву.

– Пленить женщину мне не удалось, – признался я.

– О чём ты? – не понял Зив.

– Не знаю. Если б я знал…

Катерине я сказал, что на сегодня она свободна и, достав из холодильника замечательно выпотрошенного цыплёнка, поставил его в духовку.

– Приезжайте к четырём, – сказал я по телефону дочке. – И купи маме цветы.

Присев за пианино, я завёл беседу о четырнадцатилетних парнях.

Пассаж…

Аккорд…

Звонок в дверь раздался ровно в четыре.

Поцелуй от внука.

Поцелуй от дочери.

У внука Эстер спросила, на каком инструменте он играет. Тот растерянно посмотрел на меня. Я объяснил:

– На данном этапе своей жизни Дани, для пущей уверенности, испытывает целый ряд инструментов.

Дани признательно подмигнул мне одним глазом.

В ответ я подмигнул двумя.

Эстер перевела взгляд на дочку и отметила, что та заметно подросла.

– Шагай за мной, – позвал я внука.

На кухонном столе нас ждало всё необходимое для приёма: глубокая тарелка с салатом из помидоров, редиски, огурцов, политых оливковым маслом, сосуд со свежим апельсиновым соком, ножи, вилки, пачка салфеток, солонка. Открыв духовку, я извлёк из неё румяного, в меру жареного цыплёнка. Словом, как мне показалось, natura morta получилась что надо.

– Бабушка чувствует себя неважно, да? – заговорил Дани.

– Иногда.

– Но она ещё будет такой, как была прежде?

– Она попытается.

– Быть старым паршиво, да?

– В чём-то – да, а в чём-то – нет. Например, то, что я уже старый, даёт мне надежду на то, что мне не придётся увидеть тебя немощным и высохшим, как хлебная корка.

– Шутишь, да?

– Старость – она и есть шутка.

– Только не очень весёлая, да?

– Самая невесёлая. А ты? Как поживаешь ты?

– Путано. В школе нас совсем запутали: учитель по литературе говорит, что детей делают осторожными руками, а учительница по биологии рассказывает нечто другое. Может, я чего-то не понимаю?

– Нормально. Когда люди чего-то не понимают – это нормально. Ненормально – когда люди думают, что они всё понимают.

– Снова шутишь? – Отпив немного сока и вкусив цыплёнка, Дани придал своему лицу деловитый вид. – Мама считает, что мне полезно пообщаться с тобой, потому что ты ужасно много знаешь.

– Мне известно достаточно, чтобы сойти с ума, – сказал я.

– Что?

– Строчка из Иосифа Бродского.

Дани заметил с грустью:

– Строчка уж больно заковыристая, непонятная.

Я стал утешать:

– Потом поймёшь. Известно, что музыка и стихи своей справедливой оценки дожидаться умеют.

– А пока? Что посоветуешь пока?

Я спросил:

– Запомнишь или запишешь?

Дани раскрыл крохотный блокнотик.

Я продиктовал:

– Первое: ложиться спать и вставать вовремя. Второе: питаться по рецептам средиземноморской кухни. Третье: слушаться маму и дедушку.

Я замолчал.

– Всё? – спросил Дани.

– В основном, всё.

Дани пошевелил носом.

– Что ж, пока стихи и музыка меня дожидаются, как ты смотришь на то, чтобы поговорить о самом существенном?

Я взглянул на вызывающе темнеющие волосики на верхней губе внука.

– Конечно, поговорим, прежде всего, об этом, – согласился я, и мы завели разговор о девочках.

– До бабушки ты девчонок трахал? – начал Дани.