Ринат Валиуллин - Повесть о настоящем Шарике
– Конечно, но не так, как ты представляешь. Я – сама книга: стоит только тебе посмотреть на меня, и ты успокаиваешься – впитывая мудрость мою. Книга так тебя захватывает, тебе хочется продолжать бесконечно гладить меня, думаешь, ты гладишь меня, на самом деле – переворачиваешь страницы.
– Я не знаю, чем её удивить, – затушил я сигарету в пепельнице, взял на колени «эту самую книгу», я бы даже сказал, «талмуд» и, присев на кухонный уголок, начал «читать». – Так что любят женщины? – гладил я кота.
– Моя любит полежать в тёплой солнечной ванне.
– Да какая ванная, мы только что познакомились.
– Окуни её в ванну своих чувств, только следи, чтобы вода, которую ты будешь лить, была не слишком холодной.
– Лить воду? Ты же знаешь, что я не настолько красноречив.
– Вот не ты, так её прольёт кто-нибудь другой, – вздохнул кот, после того, как в окно начал ломиться дождь. Капли маленькими водяными бомбами пытались разорвать стекло.
– Снимаю шляпу, – сделал я реверанс, стоя на кухне в одних трусах. – Ну раз так, может, ты знаешь, какой прогноз в этом году на любовь?
– Как обычно – облачно, с прояснением, местами возможен дождь, ливень навзрыд, грады битой посуды, как следствие – похолодание, снег, разлука, туманы раздумий, заморозки души.
– А солнце, его будет много? – выслушал я его тираду с упоением.
– Солнце должно случиться если…
– Если что?
– Легкомысленно ветер разгонит тяжёлые тучи… Ветрености, её никогда не хватало чувствам. Твоим чувствам! – приложил к груди лапу Том. – И вообще, как-то грустно стало в доме после того, как ты развёлся. Без женщины и дом не дом. Да, ты и сам это знаешь.
– Том, скажи мне, тебе попадались холодные женщины, в смысле, кошки? – открыл я холодильник.
– Нет, я не припомню. Конечно, это не моё дело, но кажется мне, что ты с ней, я имею в виду Монику, вёл себя чересчур осторожно. Ласкал её как-то нехотя, что ли.
– Да? Что-то я не заметил. Вроде одевал и кормил, исполняя любой каприз, – не нашёл я там ничего желанного и закрыл. Открыл – закрыл, как форточку, для проветривания.
– Ей-богу говоришь о ней, как о домашнем питомце. Внимания много, но оно было слишком материально. А чувства настоящие где?
– За них же в ответе женщина.
– Вот-вот, я же говорю: ты зациклен гендерно. В такие моменты я вспоминаю слова одного моего приятеля: «Женщина не может быть холодной! Просто твой фитиль не смог её зажечь».
* * *«Кто же там скребётся так понуро? – подумал Шарик, поднимаясь с коврика и почёсывая лапой свою бочину. – Открыто же».
– А, Муха, привет! Какими судьбами? – распахнул он дверь конуры.
– Здорово! – кинулась обниматься Муха всем телом. – Слышала, что ты хату снял, вот и решила навестить.
– Да, ещё не обжился, правда. Вчера только переехал, – попятился он назад под прессом суки. «Потолстела», – промелькнуло у него в голове.
– Теперь и баб будет куда водить? – наконец отпустила его она.
– Зачем их водить, они сами приходят. А ты всё цветёшь? – знал, на что давить, Шарик, чтобы сменить тему.
– Стараюсь, – засмущалась от удовольствия Муха. – Хорошая конура, с кондиционером. Ты что, на бабки разжился? – заглянула она на кухню.
– Да, в ментовку устроился. Сутки через трое, лафа полная!
– Борешься с преступностью? – не знала, на чём заострить своё внимание и куда присобачить своё тело Муха.
– Да, можно и так сказать, – наблюдал он за ней бескорыстно.
– Музыка у тебя прикольная. Вальс?
– Собачий. Раз, два, три, раз, два, три, – закружился на месте Шарик.
– Один танцуешь, что ли? – озиралась по сторонам Муха.
– Что ты всё вынюхиваешь? Один я. И танцую один, и сплю один, и даже любовью занимаюсь один. Шутка. Расслабься, нет здесь никого. Одиночество – это единственное, что меня успокаивает в этой жизни, – лёг он обратно на коврик.
– Философ. Может, чаем угостишь? – улыбнулась Муха.
– Угощу. Иди сюда, – вытянул он вперёд лапы.
– Знаю я этот чай… С колбасой. Не могу я, Шарик, – покачала она головой.
– Почему? – притомился от долгой прелюдии Шарик.
– О, «я другому отдана и буду впредь…». Парня я встретила, замуж зовёт, – присобачила наконец своё тело Муха к полу под окном.
«Муха замуж выходит, офигеть», – отозвались Мендельсоном извилины Шарика. – Как зовут?
– Туз. Он иностранец. Так что бита твоя карта, Шарик. Уеду в Париж скоро, – закинула голову вверх Муха в знак победы.
– Туз по-русски – Тузик. А твой Бобик, он же Боб, случайно не был американцем? Значит, поменяла Бобика на Тузика. Круассаны по утрам, устрицы на обед и лягушки на ужин. Ой, заскучаешь, – перевернулся на бок, в знак равнодушия, Шарик.
– Не думаю. Если бы ты знал, что такое французский бульдог в постели! Это нечто, – прошлась Муха по его самолюбию.
– Вылизывать они мастаки, этого не отнять, для этого у них и нос такой – никакой, – продолжал ревновать Шарик.
– Ты большой уже, Шарик, опытный, а сук так и не раскусил, хотя мы и не настолько деревянны. Язык любви заключается не в умении говорить, а в готовности лизать, – лизнула она свой нос в знак утверждения.
– То есть ты хочешь сказать, что я в сексе полный ноль, и вообще еб… со мной из жалости ко мне, а стонала из жалости к себе?! – завёлся Шарик, приподнявшись на передние лапы.
– Я же говорю, ты не хочешь понимать, где чёрное, а где белое, где любовь, а где секс, где оргазм, а где имитация, где сука, а где потаскуха. В каждой сучке есть своя доля случки, – подошла совсем близко Муха.
– Ты ищешь предлог, чтобы остаться?
– Я бы предпочла найти предложение.
– Муха, ты что, Фрейда до конца прочла? – заглянул ей Шарик на самое дно яблок.
* * *Кот прошёл по клавиатуре: на экране я увидел стройную надпись: «Я хочу есть».
Я покормил. Он снова сыграл лапами мягко на клавишах: «Я хочу пить».
Налил молока. Далее он отправлял мне письма при каждом удобном случае: «Я хочу, чтобы гладили… Я хочу, чтобы за ухом… Я хочу кошку».
Выпустил его погулять. Сам залёг на диване, укрывшись телевизором. Шло какое-то забавное кино про молодую парочку, которая ссорилась по всякому пустяку, то и дело с треском расставаясь, чтобы как можно скорее встретиться вновь:
– Как я выгляжу? – поправляла она у зеркала макияж, уже довольно долго.
– Шикарно! – в нетерпении пробасил он. – Зачем спрашивать, если ты сама это прекрасно видишь! – хотелось ему скорее выйти из дома.
– Чтобы слышать, – продолжала девушка поправлять причёску.
– Шикарно! – закричал мужчина ей в самое ухо.
– Что ты на меня кричишь? Я тебе не жена.
– А в чём проблема? Выходи за меня замуж, – притянул он её к себе.
– Ты с ума сошёл, – отпрянула девушка от него.
– Сама ты дура! – выскочил он из дома, хлопнув дверью. Перебежал дорогу, не обращая внимания на трафик. Отрывая дверцу автомобилю и бормоча себе под нос: – Счастье – это не для меня.
– Счастье тоже иногда обнажается, – наблюдала она в окно, как он садится в машину. Потом пошла на кухню, достала из вазочки конфету и развернула.
– У каждого счастья своя обратная сторона, – уверял он себя, исчезая в салоне своего чёрного авто.
– Счастье вылеплено из страсти, – она откусила.
– Счастье неповторимо, – он повернул ключ.
– Пне такое сладкое, – губы её испачкались в шоколаде.
– Я больше люблю неопределённость, – тронулся с места.
– Я не люблю мужские улыбки, лживые, только серьёзные мужские, обветренные, – вспомнив его небритое, салфеткой вытерла губы.
– Может, всё дело в ней, – он едва не сбил женщину.
– Может, всё дело в нём, – вертела она блестящий фантик.
– С ней всегда было жарко, – выехал он наконец на шоссе и блеснул зажигалкой.
– Он ко мне привязался, – облизнула она липкие пальцы.
– Чёрт возьми, это безумие. Почему я думаю только о ней? – выбросил он сигарету в окно и стал искать разворот.
– Может, мне скушать ещё конфету, пока он не вернулся? – потянулась она к вазочке.
В этот момент я услышал, как в дверь кто-то начал скрести.
Том вернулся пьяный и счастливый. Неровной походкой он донёс своё рыжее тело до дивана, потом закинул его туда последним усилием воли, как обычно бросают тех, кого сильно любили: жён, курево, алкоголь, и промурлыкал:
– Хозяин! Ещё валерьянки, и спать.
Я постелил ему рядом, в ногах, выключил телевизор. Где-то через тридцать секунд он захрапел. Я наблюдал, как надувается, словно меха баяна, его мохнатая шкура. Кот пошёл гулять сам по себе внутри себя. Мне тоже стало тепло рядом с ним. Под тёплый храп рыжего тела мой разум осенило: «Я и есть бог, пусть даже только для него. Он молится на меня, я исполняю прихоти. Вряд ли Том в этом признается, возможно, он атеист, но, скорее всего, не позволит гордость».
