Свет очага - Тахави Ахтанов
— Никого не выдала она. Пытки все прошла, не выдала…
А я, узнав, что Свету схватили, наплакалась вволю и все отказывалась верить, что это конец, все казалось мне, что есть еще надежда, что вдруг ей удастся вырваться, как в прошлый раз? Или же наши выручат ее? Надежда была слабой какой-то, я выхаживала ее вымучивала. И вот, когда пришла весть о ее казни, у меня не было сил даже поплакать. Кончилось что-то во мне.
Потеряла я мою Свету. Даже не простились мы с нею как следует. Подала мне дочку свою, круто повернулась и ушла, ушла навсегда. Я рванулась было за нею, но что-то удержало меня, не ко мне, а к маленькой, ничего еще не понимающей девочке, дочери ее, были обращены последние ее слова, не у меня, все знающей свидетельницы, просила прощения она, не у сегодняшнего, жестокого, подсоленного кровью и пеплом осыпанного времени, но у будущего, у новых людей просила она прощения за испоганенную, сломанную свою жизнь.
Голос, ее, негромкое это «прости меня» все время стоит у меня в ушах, была в этом отстоявшаяся капля яда, которая отравляла материнские порывы Светы, вставала между нею и дочерью, точно возмездие, за минуты слабости и преступной отрады. И худшего, изощреннейшего наказания нельзя было придумать. Она унесла с собой навек невысказанную, скомканную свою материнскую нежность…
Прежде, когда Света была в отряде, Николай обходил нашу кухню стороной, а после ее ухода стал частенько заглядывать. Перепадет ему что-нибудь съестное в руки, непременно принесет и отдаст мне со словами: «Вот возьми для детей, приготовь им что-нибудь. Пусть не голодают». Иногда он засиживался на кухне, то играя с Дулатом, то перебрасываясь со мной ничего не значащими словами.
Авторитет Николая Топоркова в партизанском отряде очень вырос. Действительно, Николай был бесстрашным человеком, отчаянным и цепким в бою. Я никогда не видела его уставшим, вялым, опустившимся. Всегда он был подтянутым, собранным, живым как ртуть. И не жалел он ни людей, ни себя, когда дело касалось выполнения задания. Пожалуй, к себе был он даже еще строже, чем к другим. И партизаны им гордились, рады были служить под его началом. «С таким не пропадешь, — говорили они. — Беспокойный маленько, да не за себя беспокоится человек, за людей».
Вначале Николай, как и Касымбек, возглавлял отдельные группы, ходившие на задания. Позже он отобрал себе бесстрашных ребят, таких же, как он сам. И стал всегда напрашиваться на самые непростые, рискованные операции. Частенько попадал он в сложные переплеты, но всегда выполнял задание. И самым отчаянным среди своих ребят слыл сам Николай, а когда командир первым лезет в огонь, солдаты отсиживаться не станут. Их так и прозвали «группой отчаянных».
Не раз слышала я, когда возникали очень сложные задания, говорили: «Это только под силу «отчаянным». Даже скупой на похвалы Носовец не сдерживал себя, когда их хвалил, и особенно выделял Николая. На войне уважают храбрых.
Николай доволен был своим положением и славой бесстрашного командира. Но я чувствовала, что в душе у него что-то не так. Я никогда не видела его раскованным, открытым, вечно он был в каком-то напряжении. Даже когда возвращались они после удачно выполненного задания, разгоряченные и шумные, начинали вспоминать те или иные моменты боя, смеясь иногда над оплошностью своих товарищей, которая все-таки не привела к трагедии, — обошлось на этот раз, подфартило, — Николай отдавал общему веселью угловатую, неловкую свою улыбку. Что-то сдерживало его, он быстро умолкал, уходил в себя.
Раньше, когда Света была еще здесь, он со мной только здоровался. Теперь же каждую свободную минуту Николай приходил к нам на кухню, правда, со мной он по-прежнему был не очень разговорчив, больше играл с Дулатом. Однажды он принес ягод и стал угощать ими Дулата. На маленькую Свету он как будто не обращал внимания. Но я заметила, что украдкой он все время наблюдал за ней. Как-то я перехватила его взгляд, устремленный на девочку, и он отвел глаза, будто его уличили в чем-то зазорном, торопливо подхватил Дулата и стал подкидывать его, тормошить, будто только это и занимало его.
Но я понимала, что искал он сходство в девочке с ее матерью. А находить это сходство было вовсе не трудно, маленькая Света была точной копией своей матери, такие же светлые волосы, голубые глазенки, чистые, как утреннее небо.
Когда я подошла к Николаю, он стушевался, что-то пробормотал, сунул две оставшиеся ягодки в рот Дулату, подхватил его на руки. Не знаю, что со мной случилось, но я просто рассвирепела, заорала на него:
— Что ты все обхаживаешь Дулата?! Если такой добрый, взял бы да приласкал вон ту круглую сиротку. От тебя что, убудет, если ты ее по головке погладишь?!
Николай опешил, чуть не выронил Дулата.
— А что? А что? — закосноязычел он.
— А то, что она дочь Светы! А Света твоя жена. Заладил: «А что? А что?»
Николай побледнел. Наконец, собравшись с духом, он сказал:
— Все, у нас кончено. Не жена она мне.
— Конечно, все кончено. Теперь хоть волосы на голове рви, а женой она тебе не будет! Светы больше нет! Нету ее, понял ты?! — прокричала я прямо ему в лицо. — Ты никогда не знал, каким она была человеком!
— Какой она человек, это всем известно, — сквозь зубы проговорил Николай, неотступно, завороженно глядя на меня.
— И все равно, ты ее не знаешь. Ты! Какой она была человек! Она была лучше всех нас. Лучше меня и тебя. Ты герой, а ты ее не стоишь. Она тут самая главная героиня среди нас. Если ты такой смелый, попробуй, поживи в самой гуще врагов. Она погибла, а ты, а я, а мы…
Я разрыдалась — от злости, от отчаяния, горя. Николай нерешительно затоптался, не зная, что мне ответить.
Ярость снова вскипела во мне. Вся моя выстраданная тяжкими испытаниями любовь к моей необыкновенной подруге, но так и не отданная, не высказанная ей и наполовину, прорвалась в страшном каком-то крике:
— Ты… ты даже не сумел принести сюда ее тело и похоронить! И ты ее любил?!
— За что я должен был ее любить?! — закричал Николай.
— Да ты ее и сейчас любишь! Думаешь, я не знаю? Сплетен
