Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)
— Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит — ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги. — Бойка поднимает голову. — Потерпи— Дня через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума, непременно сходим. — И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове «Кучум» вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали по сторонам.
— Нет, не жди, не придёт, — успокаиваю я её. Мысли о Кучуме обжигают всего меня, точно пронизывают незажившую рану калёным железом.
— Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его к нам в зубах? Он был совсем крошечный, слепой, мокрый, в крапчатых чулках, в которых проходил потом всю жизнь. Скажи, как угадала ты в том бесформенном чёрном комочке будущего Кучума? И почему ты нарекла ему такую короткую жизнь?
Из палатки показывается радист.
— Нина летит! Часов через пять будет здесь.
Как жаль, что нет близко Трофима! А впрочем, он кончает работу и не позже как дней через пять спустится в лагерь.
А мысли уже заняты предстоящей встречей с Ниной. К нам едет женщина! Это слово здесь звучит иначе, нежнее и возвышеннее.
Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не бритое лицо и замечаю, насколько не в порядке пальцы моих загрубевших рук. Костюм менять не буду, он вполне умеренно украшен заплатами. Достаю свежий носовой платок и вместо сапог надеваю ичиги. В таком виде, мне кажется, можно встретить Нину.
Её приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением Шайтан-Базар в Баку, где я впервые встретил её, красивую, властную, с цыганскими серьгами, в живописных лохмотьях. Всё это до сих пор отчётливо хранит память.
Нине уже тридцать четвёртый год. Жизнь долго и трудно соскабливала с неё накипь преступного прошлого. Не все бакинские беспризорники пошли этой дорогой. Она была слишком крутой, доступной только для сильных натур. Многие погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень, как Хлюст. Нина сумела сохранить в буре своих беспризорных лет и чистоту, и душевную щедрость. В Сочи Трофим встретил обаятельную женщину, пленившую и меня и его своей простотой, искренностью. И вот сегодня она прилетает к нам! Теперь уж надолго, навсегда.
Жизнь, как тяжёлый пресс, выжала из Трофима и Нины всю муть прошлого. Трудный путь «в люди» бывших беспризорников окончился давно, но их долгий путь друг к другу завершится только теперь. Ещё несколько дней, и они встретятся, чтобы больше не разлучаться.
Для меня Трофим и Нина — тоже радостный итог большой работы над собою.
Из-за спокойных серых облаков глянуло солнце. Безбрежная тайга кажется мягкой зеленоватой тканью, небрежно наброшенной на холмы.
На берегу Маи рабочие разгружают долблёнку. Это подразделение Карева закончило работу. «Вот и первая ласточка», — с радостью думаю я.
— Евтушенко! — зову я радиста. — Что нового?
— Передал погоду в Удское. Самолёт будет часа через два. Нина просит встретить её.
— Как же иначе! Мы ещё не одичали совсем. Давайте собираться. О, да ты, Иван, уже побрился, свеж как огурчик. Штаны-то чьи на тебе? Суконные, почти новые!
— Саши Пресникова. Дьявол, он их затолкал комом в рюкзак, ишь, как помялись. К тому же они мне маленько просторны.
— Да, размер явно не твой, — и я ещё раз придирчиво осматриваю его наряд — чистую гимнастёрку военного образца, сапоги, жирно смазанные медвежьим салом.
Замечаю, и Улукиткан принарядился: шапку достал зимнюю, олочи завязал по-праздничному — в ёлочку, рубашка на нём чистая, вобрана в штаны.
Снизу по реке доносится гул мотора. Улукиткан бросает на огонь охапку сырых веток, и дым столбом поднимается в небо.
До косы не меньше получаса хорошего хода. Торопимся. А гул наплывает нам навстречу, доносится яснее. Видим, из-за поворота, в косую полоску солнечного света, врывается серебристая птица. Не шелохнутся распластанные, строго симметричные крылья, будто впаянные в небесную синеву. Как хорошо, что Нина видит с высоты грандиозную панораму дикого края, где мы нашли приют. Трудно будет ей поверить, что мы добровольно забились в лесную глушь, что нам стала дорогой и близкой эта унылая земля.
Самолёт, не долетев до нас, разворачивается и, падая на дно долины, скрывается за вершинами леса. Мы прибавляем шагу. У Улукиткана развязываются ремешки на олочах, он отстаёт. Нас нет на косе, какое непростительное опоздание!…
До косы остаётся немного больше километра. Вдруг впереди неожиданно закашлял мотор, ещё и ещё, перешёл в гул и стал отдаляться.
— Не мог дождаться! — бросаю я с досадой.
А в это время до слуха долетает человеческий крик. Мы бросаемся вперёд, несёмся по просветам. Вот и коса. Она сразу открывается вся, длинной полосой, прижатая к реке тёмной стеною смешанного леса. Никого нет. Но на противоположной стороне косы, где виднеется палатка-склад и чернеет только что привезённый груз, стоит Нина, одна. Я кричу ей. Она замечает нас, срывается с места и, точно подхваченная ураганом, легко бежит навстречу. Не разбилась бы!
Лица не узнать. В перекошенных губах — ужас. Она с разбегу падает на меня, но вдруг, крепко став ногами на гальку, откидывает голову на свой след, показывает туда пальцем вытянутой руки.
— М-м-ме-е-дведь!..
— Да что ты, милая Нина, откуда ему тут взяться! Успокойся!
— Да смотрите, вон он ходит возле палатки, — и она вся вздрогнула, как сосенка от удара топора.
— Э-э, дочка, тебя пугала наша собака Бойка…
— Бойка?… — Нина поворачивается к Улукиткану, доверчиво смотрит в его спокойное старческое лицо. — Я перед тем, как ехать сюда, начиталась про тайгу и не представляю её без медведей, волков. Вот и насмешила…
— Ну-ка покажись, какая ты?
Привычным движением головы она отбрасывает назад прядь волос, нависшую на глаза, вся поворачивается ко мне.
— Узнаю… Здравствуй, дорогая гостья! — и мы расцеловались.
С Улукитканом и Евтушенко она здоровается сдержанно.
— Вот вы какие!… — вырывается неожиданно у неё.
— А ты, наверное, ожидала, что тебя встретят люди, с тигровыми шкурами на бёдрах, с дубинками в руках, обросшие, и поведут в пещеру!
— В пещеру — это мило! Но, признаюсь, представляла всё хуже, чем на самом деле, — поправилась Нина и ещё раз быстрым взглядом окинула нас.
— Не Улукиткан ли это? — спрашивает она, пронизывая старика пытливым взглядом и уже готовая наградить его ласковыми словами.
— Угадала.
— Я представляла тебя большим и сильным, а ты обыкновенный, к тому же маленький. — И Нина вдруг обняла его. Старик размяк от ласки, стоит, ногами гальку перебирает, не знает, что ответить.
— Айда за вещами, да и в лагерь. День уже на исходе — предлагает Евтушенко.
Трогаемся к палатке. Идём повеселевшие. Я продолжаю наблюдать за Ниной. На ней тёмно-серый костюм из плотной ткани, красная шерстяная кофточка. На ногах сапоги. Косынку она несёт в руке, и лёгкий ветерок шевелит её густые, растрепавшиеся в беге волосы. Она, кажется, помолодела после нашей последней встречи в Сочи и стала ещё обаятельней.
Из-за палатки выскакивает Бойка и несётся к нам. Нина пытается спрятаться за меня.
— Не бойся, это добрейшее существо на земле. Ты скоро узнаешь, — и я легонько подтолкнул её вперёд.
— А где же Кучум? Я так много слышала о нём!
— Его нет…
— Он с Трофимом?
— Его нет совсем. Недавно погиб.
— Какая жалость! — Нина поворачивает ко мне опечаленное лицо. — Что же случились?
— Гнал медведя, наткнулся на сучок, ну и погиб.
Нина неожиданно остановила нас.
— А я-то и забыла: всем вам от Василия Николаевича большой привет. Надя ездила к нему в Хабаровск, говорит — ожил, по палате без костылей ходит. Через неделю ждут домой…
— Приедет, непременно приедет, доктур сильнее злого духа, — перебивает её Улукиткан.
Мы стаскиваем в палатку груз, доставленный самолётом, берём багаж Нины, рюкзак, чемодан, свёртки и покидаем косу. Гостья успевает одарить нас великолепными яблоками — алма-атинским краснобоким апортом. Как приятен их освежающий аромат, чуждый для этих мест. Иван ест яблоко на ходу, со смачным треском. Улукиткан настороженно следит за ним, откусывая небольшими ломтиками сочную мякоть.
Я несу своё яблоко в руке. Оно напоминает мне юг. Далёкий юг… Бывало, раньше, осенним утром, по росе, распахнёшь с разбегу калитку и замрёшь, не надышишься спелым яблочным ароматом, скопившимся в лиловом тумане над садом. Не утерпишь, сорвёшь. Ещё и ещё! Нет уже места за пазухой, а всё бы рвал и рвал. Потом тихонько крадёшься к себе под навес и, забившись в постель, ешь одно за другим…
За носком, за тальниковой зарослью, дымок костра сверлит тихую глубину сонного неба. Близко лагерь. Ноги шагают быстро. А на горизонте, за изорванной чертою потемневших листвягов, пылает закат. Оранжевый свет трепещет над вставшими вершинами гор. И весь воздух над рекою и зелёным простором тайги чуть звенит, будто где-то далеко, в недрах леса, смолкают аккорды оркестра.
