Михаил Пришвин - Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца
Испытанием таланту писателя для взрослых может служить маленькая вещица, годная в детскую хрестоматию. Напротив, это плохой детский писатель, кто может писать только для детей.
Мы в себе носим все и в течение жизни своей разными способами открываем из всего богатства кое-что.
Из каждой удачной моей попытки писать выходит всегда больше, чем я задумывал, и мне открывается как бы само собой то, чего я не знал.
Мне кажется тогда, что писал не я, малоуважаемый мною человек, а кто-то другой, во мне таком заключенный.
Есть у писателя болезнь отчужденности. Теперь это у нас учли, как «отрыв от масс» – и создали творческие командировки.
Но я чувствую по себе, что если есть очень глубокая мысль в самом себе, то отрыва никакого не может быть даже в лесу. Если есть в себе этот процесс, назовем его – движение глубокой мысли, то не только люди в коридорах коммунальных квартир, – на улицах отражают ее в себе или, наоборот, в людях она, и ты от них ее получаешь себе, но и в лесу, где нет людей, – деревья, цветы, птицы, насекомые, зверьки являются представителями человека и подсказывают нужную мысль.
Весь вопрос, в себе эта «мысль» или где-то вне себя, и там где-то вдали ее надо найти и в поездку за ней брать «творческую командировку» (бедный, у него от этих командировок… чемодан материалов лежит. Издательство закрылось, и его «творчество» остановилось).
Как это выходит, что вот хорошо знаешь какую-нибудь вещь или понятие, но если найдешь для них свое собственное слово т выразишь в своих собственных словах, то и эта знакомая вещь выступит как новая, небывалая, и понятие раскрывается совсем по-новому из своей глубины.
Вот думаешь: «Мне это кажется», – но пришел кто-то, почитал ему, и он тоже: «У меня как будто глаза открылись». Сердце забьется от радости, но опять приходит сомнение: «Скорей всего это он по дружбе моими глазами на вещи глядит, и мы вместе обманываемся».
Но когда редакция одобрит, когда напечатают, когда от неведомых друзей письма начнешь получать, то сомнения исчезают: оказалось, что это действительно так – верно сказанное от себя слово о чем-нибудь прибавляет что-то новое к вещи, к понятию, и так выходит, что старая вещь как бы вошла в меня и вновь вышла из меня, как новая, как будто она вновь родилась.
Ощупью в своих сомнениях и с невозможной для взрослого человека удивленностью обращался я к таким вещам или существам, которые были с человеком десятки тысяч лет.
Я тогда еще искал достоверности в самих вещах и думал так, что если с чем человек сжился давно, то оно все так и есть; и если я об этом напишу, как о всем знакомом, то оно и будет самое верное; но когда я об этом стал писать, то как раз тут и заговорили о том, что я «оригинальнейший писатель».
Это было мне тогда очень тяжело переживать, понимая через читателей, что «не вечную» природу я описываю, а себя самого, свое собственное, но правильное слово нахожу в себе и им называю. И через это древнее вечно бывалое входит в меня и выходит из меня, как новое, молодое («какая свежесть!») и небывалое.
Но это теперь хорошо, когда я понял. А тогда я очень страдал.
О стариках мы обыкновенно говорим: «Он все такой же!» Мы этим про себя хотим сказать, что старый человек уже вошел в ритм природы, повторяется, и от него нечего ждать, как от всей природы, чего-то особенного: в природе все уже было.
Мы же, молодые, все надеемся показать людям что-то еще небывалое.
Миллионы лет были на земле атомы и работали тайно, пока наконец их не открыли. Так что они, конечно, были, и были очень давно, и мы их не сделали, не сотворили, а только открыли.
А можно ли такое открыть, чего не было? Можно, только это называется не открыть, а сотворить.
Приветствую вас, молодые товарищи, уверяю вас всех, пишущих стихами и прозой, и работающих в разных других областях, и просто любящих свой труд, свой дом, свою Родину, что сердце нашей мирной жизни есть поэзия. И в сердце всякого поэта, пишущего и не пишущего, содержится особое чувство современности. В том смысле чувствую я себя с вами сейчас современным, что не время уводит нас за собой, а мы сами делаем время наше, новое и великое.
Мы с вами счастливейшие поэты всех времен: вы тем счастливы, что вступаете прямо с места в борьбу за мир всего мира, и я счастлив, что дожил и пришел к новому времени не с пустыми руками и могу с прямой душой встретить вас и сказать:
– Пожалуйте!
Первое, что хочется сказать вам из своего опыта, – это что каждому писателю надо найти непременно особое свое поведение в отношении своего таланта, что в таланте и времени есть какое-то соотношение, что не случай, а именно поведение твое, друг мой, решает вопрос, сколько времени ты проживешь после себя в сердцах людей.
Я вижу сейчас у каждого писателя как бы две жизни Первая похожа на дерево молодое, растущее в тени, под пологом леса. Трудно выбиться дереву на свет, трудно пробить полог леса, и тут нечего особенно задумываться о поведении: тут помогает эгоизм роста. Дереву надо полог леса пробить и выйти на свет, писателю – стать известным.
Вторая жизнь – когда дерево выбилось на свет и увидело, как далеко ему до солнца расти, и что если в одиночку и дойдешь до него, то сгоришь. А вокруг на необозримом пространстве нашего великого леса все вершины глядят на тебя. Так по себе понимаешь такое дерево, но и в природе оно так.
Когда елка встречается над пологом леса со светом, она слепнет и на некоторое время перестает расти, чтобы перестроить свои теневыносливые клеточки на светолюбивые. И писатель слепнет, когда становится известным, и тут особенно нужно ему поведение в отношении своего таланта. Вот мне и хочется, и я считаю это своим долгом старого писателя, предупредить молодого…
Сейчас в Москве мартовская весна света. Прежде, бывало, в марте свет пропадал в своей грязной работе над снегом, уплотненным зимней ездой на санях. Прежде москвичи, я это помню, не так рано встречали весну, как теперь, не так скоро приходили в радость торжествующей природы.
Это и понятно: грязь убирается в Москве далеко до прихода света, и он теперь не гаснет в грязи, а бросается к людям и будит сердца.
Люблю это время в городе больше всего. Сколько лиц, сколько глаз!.. Опьяненный светом, брожу без дела в огромной городской толпе. Мне и в голову не приходит приглядываться к лицам смутным, старым и морщеным. Но вдруг старушонка, самая ничтожная, дерзко толкнула меня в бок костылем.
– Ты что, глухой? – спрашивает.
– Нет, бабушка, – отвечаю. – Что тебе надо?
– Кричу, кричу – и не слышит. Скажи, где бы мне тут напиться?
Разделавшись со старухой, на некоторое время теряю счастье света и вижу людей желтых, сморщенных, с тусклыми, недобрыми глазами. Зачем они тут? Непонятно.
И это честно сказано: непонятно счастливому дереву, пробившему лесной полог, положение оставшихся в тени. Но человек же, к счастью нашему, не дерево: он может создать себе поведение, достойное в отношении обойденного судьбою товарища.
И тут я понимаю, за что меня колотила старуха.
Мне кажется, дорогие мои поэты и прозаики, это поведение содержится в самом нашем слове, если черпать его из глубины собственного своего колодца, а не хватать даром или не брать напрокат из чужого. Поговорите, товарищи, и об этом на съезде, а я постараюсь скоро закончить свой труд и представить вам на рассмотрение свой собственный опыт в отношении слова и поведения.
Второпях я забыл вам сказать самое главное, с чего и началась моя мысль и потом я упустил: это что ведь и величайшее слово в нашей современности, «мир», будет пусто, если не берется из глубины своего собственного слова-источника, если не подтверждается личной борьбой за мир, личным своим поведением.
Вчера на выступлении и хорошо было, что хорошо принимают, и плохо, что один из всех пришел с качеством, а все – с количеством «грамотных мастеров». Но мои слова о поведении против мастерства были сказаны крепко.
…На мгновение мне было так, будто я все слова позабыл и сказать мне теперь нечего. Но так бывает постоянно со мной при переходе с записанной речи к устной, к тому языку, каким мать мне говорила и учила меня его первым словам.
Каждый раз, когда я, забыв на мгновение все, чему меня учили, берусь за эти родные слова, мне кажется, будто не слово приходит ко мне, а прилетает крылатое существо с гибкой шейкой, со сверкающими глазками, с острым носиком, как у синички, и это – я сам. Потому, видно, и называется устная поэзия сказкой, что сказка эта сказывалась. И потому она мне кажется, эта сказка, крылатой и свободной, что я всю жизнь трудился, учился так же свободно писать, как она сказывается, и все-таки не мог обратить родное слово в ту музыку, какая мне слышится в речи простых людей на полях и в лесах, на улицах, на берегах и у простых деревенских колодцев.
