Константин Седых - Отчий край
Каргин ни разу не ударил жену, не сказал ей ни одного грубого слова. Но, отдавая дань обычаю, никогда не вел серьезных разговоров, не советовался о делах. Не слушая ее возражений, он приказал ей собираться и ехать за границу. А когда, напуганная беженской жизнью, она стала уговаривать его вернуться домой, он строго прикрикнул: "Не твое это дело! Помалкивай!"
Возвратясь домой от Кайгородова, он впервые в жизни решил откровенно поговорить с женой, посоветоваться, что ему делать. Убивать Забережного он не хотел, стать простым бандитом не собирался. Нужно было принять немедленное решение, а какое - он не знал.
В землянке было натоплено. На поддерживающем крышу столбе, на самой середине, висела тускло светившая лампа. Ребятишки спали на нарах, укрытые старым стеганым одеялом. Серафима сидела под лампой и починяла ребячьи рубашки. Скуластое лицо было сосредоточенным и печальным. Каргин взглянул и понял, что она только что плакала.
- Что это ты плакала? - спросил он, усаживаясь рядом с ней.
- А веселиться мне не с чего. Одно у меня - тоска да забота. За ребятишек душа болит. У других они учатся, а наши собак гоняют, чахнут в землянке, как проклятые. Ты о них ведь совсем не думаешь, все некогда тебе.
- Да я варвар, что-ли, чтобы о них не думать-то? Зря ты это говоришь. И я о них изболелся, да только вот придумать ничего не могу. Худые наши дела с тобой. Шибко худые...
- Что случилось-то? - сразу забыла Серафима о работе и уставилась на него испуганными глазами.
- Если я не убью одного человека, самого меня втихомолку стукнут, и вам добра не будет...
Взяв с нее слово все держать в секрете, он рассказал ей про Кайгородова и про его сегодняшний приказ.
- Эх, Елисей, Елисей! - сказала потрясенная Серафима. - Запутал ты свою и нашу жизнь. Что тебе делать теперь, я не знаю, а вот ребятишек надо спасать. Нам-то с тобой все равно, а за что им-то страдать? Надо их от беды домой везти, больше некуда. Там их никто из-за тебя не тронет. Завтра же отпускай нас домой. Я больше здесь ни одного дня не останусь.
- Тогда меня Кайгородов завтра же вечером ликвидирует, Он сразу поймет, в чем дело. А мне домой никак нельзя - партизаны на меня шибко злые. Тоже убьют.
Серафима снова расплакалась. Потом вдруг встала, сняла с головы платок, вытерла слезы и сказала:
- Всю жизнь я была покорной да послушной, а теперь хватит с меня. Пропасть вместе с нами ребятишкам ни за что не дам. Они ни в чем не виноваты, они люди, а не игрушки. Жизнь и после нас с тобой жизнью останется. И солнце будет и люди будут жить да к хорошему стремиться. Ты про красных одно твердишь. Они, по-твоему, только из-за того воюют, чтобы все порушить да изничтожить. Раньше я верила этому, а теперь, хоть на куски меня режь, не верю. Перестаньте вы им мешать, и они начнут такое делать, чтобы люди жили да радовались. Они ведь не звери. Не съедят они сыновей моих за то, что ты воевал с ними. Дома и наши ребятишки найдут свою долю. Может, они посчастливее нас с тобой станут.
Слова жены совершенно ошеломили Каргина. Он с ужасом увидел горькую правду в том, что сказала она о детях. Думая о жизни, он совершенно забывал о них. А Серафима согласна умереть, чтобы только остались в живых ребятишки. Они для нее дороже всего на свете, дороже его, хотя она и не высказала этого.
- Да ты не кричи, ты посоветуй, что делать? - попросил он, взяв лежавшую у нее на коленях рубашку старшего сына Саньки, о котором еще три года тому назад сказал ему учитель станичного училища, что это очень одаренный мальчик. За сочинения по русскому языку учитель ставил Саньке только пятерки с плюсом и говорил, что никогда никому не ставил таких отметок.
Серафима помолчала, подумала и сказала:
- Поедем, Елисей, домой. Недаром говорится, что покорную голову меч не сечет. Может, ничего тебе и не сделают. А в Мунгаловском можно и не жить, уедем куда-нибудь с партизанских глаз и будем жить, как бог пошлет.
Каргин встал, посмотрел на разметавшихся во сне ребятишек, вытер набежавшую на глаза слезу и тихо сказал:
- Была не была! Поедем. Только я не просто поеду...
Темной октябрьской ночью Каргин, Егор Большак и Кузьма Поляков переправились на русскую сторону. Перевозили их ординарцы Кайгородова.
Через два часа после этого в другом месте пристала к китайскому берегу лодка, которой правила Ленка Гордова, одетая в штаны и мужские сапоги. Назад она увезла Серафиму Каргину и ее сыновей, ничего не знавших о том, куда и зачем они едут.
Рассвет застал Каргина и его спутников в трех верстах от Мунгаловского. Они поднялись на большую Услонскую сопку, перевалили ее и оказались в раздетом листопадом лесу. Теперь до поселка было протянуть рукой. Над ним подымались в сизое небо десятки высоких столбов дыма, сливаясь в темное облако. Привязав коней, казаки сварили чай, позавтракали и улеглись спать.
Когда проснулись, был яркий и тихий осенний полдень. Зазывно голубели распахнутые настежь дали, блестела внизу Драгоценка, лежали на горных склонах золотые и черные квадраты пашен, желтыми шнурами вились в полях дороги, разбегаясь во все стороны от поселка. По всем дорогам двигались сейчас телеги со снопами - шла пора скирдовки. Каргин поднес к глазам бинокль и стал разглядывать едущих в поселок со снопами людей. Потом подмигнул Егору Большаку и завел издалека неизбежный разговор.
- Люди работают и ничего не знают.
- А что им надо знать-то? - спросил Большак.
- Да хотя бы то, что будет у них завтра большой переполох. Ночью должны убить Семена Забережного.
- Кто же это его кокнет?
- Мы трое. Нам поручено его ликвидировать. Раньше об этом я вам сказать не мог. Таков был приказ Кайгородова. Давайте поговорим, что вы думаете. Начнем с тебя, Поляков.
- А что тут говорить? Убивать, так будем убивать! Сеньку давно следовало ухлопать. Не знаю, как от вас, а от меня он не сорвется. Я ему с удовольствием вот эту картошку к окну подкину, - показал он на привешенную к поясу гранату-лимонку. - А потом пущу под крышу красного петуха, чтобы нельзя и понять было, что с ним подеялось...
- Ну, а ты, Егор, что скажешь?
Егор сорвал с себя папаху, хлопнул ее оземь.
- А я вот что скажу! Не надо нам этого делать. Оборони нас бог от такой штуковины. Убьем мы Семена или не убьем, а дело наше все равно хреновое. Рано или поздно, а придется идти на поклон к красным. Так уж лучше это сделать сейчас, пока нового греха на душу не взяли. Давайте поедем прямо к Семену и по совести обо всем расскажем. Повоевали досыта, хватит с нас...
- Ах ты, сволочь! - хватаясь за шашку, заорал Поляков. Переметнуться вздумал, прощение заработать? Врешь, не выйдет. Я тебя вперед Сеньки на тот свет отправлю. Посторонись, Елисей! Сейчас я его зарублю к такой матери! - и он взмахнул выхваченной шашкой. Но Каргин предупредил его.
Отрезая себе все пути назад, за границу, выхватил он лежавший наготове за пазухой наган и в упор трижды выстрелил в Полякова.
- А-аа! - успел тот крикнуть, падая на заваленную листвой и хвоей поляну, не выпуская шашки из рук. Каргин дико выругался, зажмурился от жестокой боли, в глазах у него заплясали багровые круги. Тряхнув головой, пересилил слабость, повернулся к потрясенному не менее его Большаку:
- Ну, вот и все, Егор! Без крови, как видишь, не обошлось. Пусть это будет последняя на нашей совести кровь. А теперь чему быть, того не миновать... Поедем к Семену на исповедь.
Появление их в поселке озадачило всех, кто повстречался. Поразило оно и Лукашку Ивачева. Он только что вернулся со снопами и распрягал в ограде лошадь, когда они на рысях проехали мимо него. Лукашка выругался и кинулся в избу за винтовкой. На бегу заряжая ее, выбежал за ограду. Отличный стрелок, он хоть одному из них да всадил бы пулю, если бы не успели они свернуть в переулок, ведущий к сельревкому. Тогда он вскочил на неоседланного коня и помчался вслед за ними.
23
В сельревкоме находился один Ганька Улыбин. Он сидел за столом и трудился над составлением поселенного списка. Внеся в самую широкую графу, шедшую под номером сто тридцатым, фамилию Лопатина Никулы Венедиктовича, он усомнился - правильно ли записал его имя. Подумав, переправил имя на "Николай" и, огорченный помаркой, принялся чесать в затылке.
Вдруг в читальне, через которую проходили посетители прежде чем попасть в комнату сельревкома, послышались грузные шаги. В дверь постучали. Придав своему лицу выражение чрезвычайной занятости, Ганька склонился над списком и только потом отозвался:
- Войдите!
- Здравствуй, Ганя! - сказал чей-то явно знакомый голос. Ганька поднял голову и сразу вскочил, как ошпаренный. Перед ним стояли с винтовками за плечами Елисей Каргин и Егор Большак. Не раздумывая, рванулся он к стоявшей в углу винтовке, отобранной недавно у ходившего в белых казака.
- Да ты не бойся нас! - закричал Каргин. - Чего ты так всполошился? Мы, брат, сдаваться приехали...
Не слушая его, Ганька схватил винтовку, передернул затвор и вскинул ее на вошедших. Тогда вперед выступил Егор и, виновато посмеиваясь, быстро-быстро заговорил:
