Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев
Похоже, я скатился на очень длинные фразы. Я дублирую и Шустрова, и собственных слушателей. Он уже одного респондента цитировал, однако я ведь тоже знаю, что за письма приходят на радио. Сам заведовал когда-то эпистолярным отделом. Очень часто нам пишут такое:
«Заранее прошу простить мне мой стиль и сразу же оговорюсь, что не являюсь… Надеюсь, что вы будете снисходительны к недостаткам моего письма, в котором обнаружится много крамольного, что хоть и явилось плодом и отражением долгих раздумий, приведших к выводам не совсем обычным при взглядах умеренных, но наверняка способно послужить пищей для усмешек, как это часто бывает, ведь в наше время так легко объявить человека… Я вполне представляю себе, насколько уязвимы в известном смысле мои суждения, впрочем, меня в наименьшей степени интересует это обстоятельство…»
Умеренные усмешки уязвимы. Уф, ужас. Обиняки, экивоки. Попробуем без них. Хотя подмывало меня написать Пруденс что-нибудь именно в этом духе.
Пожалуй, Шустров оказался для меня Бабой-ягой. Ведь он сам нашелся наконец-то. Откликнулся. Барсук в своей Модене ворочается неслышно, в далеком городке итальянском, куда нехитрыми макарами свалило так много наших. В основном девушек. Кто поработать, кто под венец. Спасибо ловкому вербовочному бюро. Однако – что мне те барышни да бабенки и даже сам Барсук? На фоне депеши Шустрова я еще более остро ощутил отсутствие Осеневой. Пока молчали все трое, было как-то легче. А теперь гадай на кофейной, голое поле интерпретаций. Почему от Насти никаких аюшек, что случилось? Хоть кричи, хоть на стенку лезь. Был у меня когда-то способ не думать о Пруденс, чувствовать себя оскорбленным. Благодаря ее беседе с Барсуком, свидетелем которой я стал однажды. Случайно подслушал.
«Различай меня среди других людей, их так много вокруг тебя…» – бормотал Арсухин. И тут же звучал странный ответ: «Да что ты, Мюнх, вокруг меня одни зомби».
Пруденс, мы, наверное, хуже Бена, но тоже люди, Развалин в точку попал. А ты всегда спорила с нами, считая, что и я, и Биксин приняли на себя казенную роль, то ли комфортно-конформистскую, то ли торжественно-жертвенную. Начальству якобы ни в чем не перечим. Но ведь в итоге на суше остался я, упертый! Человек, который пользуется только лифтами. А вы куда-то отчалили. Подчиняться злонамеренным приказам, считая их стихийными катаклизмами или законами бутерброда, не это ли сервильность? Биксин не в счет, про него говорить не хочу. Он в итоге тоже никуда не уедет. Но по другим причинам.
Я, возможно, прижимист и даже скуп. Причем скуп на все – на эмоции, на (лишние) телодвижения. Берегу деньги на берегу (в море они не понадобятся), храню их на крыше у Астрид Линдгрен или в дупле той самой совы, что сидит на шухере без всякой пользы для человечества. Полагайся на мою интуицию, наперсница, моя опосредованная интуиция полностью в твоем распоряжении. Почему опосредованная? Потому что, прислушиваясь к ней, я пропускаю сигналы и импульсы через свои опилки куриные, а стало быть, ты получаешь интуицию в виде микста.
Время проносится с диким топотом. Мы почему-то приветствуем этот прискорбный факт с дивным восторгом. С компанейским шампуньским. Шутками. Выстрелами шутих и пробок. Каждый триста шестьдесят пятый или шестой день. По сути – пробочная тупость и ужас! Шустров тут из Сирина цитировал. А ведь в том же набоковском романе что-то было и на данную тему. Если не ошибаюсь, образ дуры-ночи, ее черной туши, затаившей дыхание в ожидании боя часов. Чтобы в сакраментальный срок треснуть по швам, разбиться вдребезги. Под бессмысленно радостные визги пьянствующего народа. Туши свет. Свет туши как свет берез. Комета Галлея уже в третий раз прилетала и улетала, а Сэмюэль не вернулся. Что должен был сделать Мюнх? Я, кстати, до сих пор до конца не понимаю, зачем ты Арсухина так прозвала? Мало у него кличек? Он и Барсук, и Развалин, и просто Бен. Вдобавок еще и Мюнхгаузен. Конечно, налицо мнимый аристократизм и склонность к завиральным историям. Но что реально, а что завирально? Вот текст вправе дурачить, в тексте возможно все. Бери выше. В этом мире (мир – тоже текст) почти все возможно, в нем каждую секунду что-нибудь происходит. Контрабасист спускается вниз по полутонам. Рвутся струны и приводные ремни. Кто-то покупает радиатор, кто-то мастерит пропеллер в связи с предстоящей жарой или очень надеясь убраться отсюда. Чтобы ворваться на новую бензоколонку и опрокинуть банки с вареньем (читай: подобием этого вещества). Или, может быть, опустошить банки? Культура, потерявшая сознание, потерпевшая поражение, общественную неудачу в куриной слепоте своей. Нет, нет, главное – другое. Что? А то, что барышня была красива. Была?
ШОРОХИ КРЕПДЕШИНА
Как говорили бабушка с дедушкой, привет, байстрюк, да будут голова твоя здоровой, а сердце умным. Отвечают ли мои голова и сердце этим требованиям?
«Ты мои конфеты уносишь другим людям. Я покупаю или мне дарят, коробки лежат в редакции, а он уносит. А если я твои ем, тогда ты в претензии». Это слова Пруденс. Она мечтала… Но о ком она мечтала? Об Арсухине или Шустрове? Арсухина регулярно подначивала, с Шустровым была мила. Ко мне равнодушна. Оба торчат неизвестно где и на чем (по официальной версии – за планшетами, за письменными столами, считайте, на удаленке), и я, с успехом замещающий Умку и Чебурашку, не могу их заменить. И с какой стати ляпнул Шустров, что у меня больше шансов?
Удаленка, места лучше нет!
Удаленка, мы не знаем бед!
