Он уже идет - Яков Шехтер
– Все дадим, только останься в Кушкее.
Я поломался для вида и дал согласие.
Мухтар отвел меня в пустующий дом на краю деревни, с видом на ущелье. Горы до самого горизонта, а вдали заснеженная вершина Арарата. Станешь на порог, обведешь взглядом окоем – и, точно зачарованный, надолго забываешь обо всем.
Пока я наслаждался видом, мухтар куда-то исчез, но вскоре вернулся, погоняя крепкого мула, запряженного в скрипучую арбу. В арбе было все необходимое для жизни: кое-какая мебель, кровать с соломенным тюфяком, одеяла, подушки, полотенца, кухонные принадлежности.
И началась у меня счастливая, блаженная жизнь. Наверное, самые лучшие дни на своем веку я провел именно там, в доме на краю горной деревни.
Примерно с неделю я приходил в себя, отсыпался в нормальной кровати, не спеша готовил еду и медленно, со вкусом поглощал. Много часов проводил на скамье, бездумно глядя на горы.
Подобно мне, возле соседнего дома день-деньской сидел на низенькой скамеечке у ворот морщинистый старик по имени Айдын. Он тоже часами смотрел на горы, и сияние снежных вершин отражалось в его потускневших от жизни глазах. Поначалу мы просто обменивались пожеланиями доброго утра и общими фразами, принятыми у соседей. Затем осторожно, чтобы не вызывать подозрений, я принялся расспрашивать Айдына про жизнь в Кушкее, обычаи и привычки жителей. Старик отвечал не очень охотно, но поскольку собеседники его не баловали, беседу все-таки поддерживал. Исподволь, потихоньку я добрался до птичьего языка.
Меньше всего на свете я ожидал услышать то, что рассказал Айдын. Оказывается, несколько сот лет назад в Кушкее обосновались беженцы из Испании. Султан привез их на военных кораблях, спас от преследований католических священников и разрешил селиться в любом месте. Они были так напуганы, что забрались высоко в горы. Вот эти беженцы и научили местных жителей птичьему языку. Его придумали еще в Испании, дабы сбивать с толку соглядатаев, шпионивших за каждым их шагом.
– Они были похожи на тебя, – сказал Айдын. – Дед рассказывал, что по утрам он видел их с такими же черными коробочками на голове.
– И где они сейчас? – вскричал я в величайшем волнении.
– Большая часть осталась в Кушкее, их потомки до сих пор живут тут. Переженились с местными и стали как мы. Моя покойная жена была из таких. А часть самых заядлых, самых верующих захотела жить отдельно, по своим законам – и ушла за хребет.
– А куда, куда?
– Не знаю. Ушли и не вернулись. Наверное, живут где-то в горах.
– А что-нибудь еще о них известно?
– Ничего. Давно это было, очень давно.
Тогда я понял, откуда в Стамбуле взялась легенда о поселении евреев, живущих по своим тайным законам.
Сообразив, что останусь в Кушкее надолго, я стал устраиваться со всей основательностью. Достал пергамент, чернила, написал мезузу и повесил на дверь. Сейчас мне самому непонятно, как сочетались во мне желание стать демоном и приверженность традиции. Но человек – странное существо, в нем уживается даже то, что, казалось бы, не может существовать рядом.
На хлеб я зарабатывал тем же ремеслом, по своему обыкновению вплетая камеи в сбрую, которую чинил. Закончив с починками, принимался тачать новую. Брал немного, поэтому от покупателей отбою не было, вся деревня выстроилась в очередь на покупку новой упряжи.
А я себе рассматривал, выспрашивал, выглядывал. Все-таки странная это была деревня. Вроде мусульманская, с муллой и красивой мечетью, только молиться в нее почти никто не ходил, и муэдзин пел, по моему разумению, лишь для вида. Это были не истошные вопли, поднимавшие мертвого из постели, как в Стамбуле, а осторожное пение, длившееся несколько коротких минут. Мол, кто услышал, тот услышал, а больше и не надо.
Так вот, почти никто и не слышал. Почему? Я не решался спрашивать без обиняков, пока сам мулла не позвал меня в гости. Идя к нему, я изо всех сил пытался представить, о чем будет наш разговор. Мулла и мухтар вдвоем управляли деревней, перечить им никто не смел. С мухтаром у меня сложились хорошие отношения, возможно потому, что упряжь для его семьи я чинил бесплатно. Теперь оставалось понять, чего хотел от меня мулла, ведь у него не было ни домашней скотины, ни упряжи.
– Ты же из евреев? – спросил мулла, едва я успел переступить порог его дома.
– Да, – сказал я. – Только из европейских. Мы похожи на ваших, но во многом отличаемся. Как братья отличаются один от другого.
– Один шайтан, – улыбнулся мулла. – Вы мудрый народ, а мне нужен толковый помощник для распутывания бытовых споров. Кади, судьи настоящего, у нас нет, вот мне приходится не только вести молитвы, но и без конца утихомиривать спорщиков. Я надеюсь, ты не откажешься мне помочь?
Мулла как будто бы спрашивал моего согласия, но его тон не оставлял сомнений, что речь идет о приказе.
– Хорошо, – сказал я, склонившись в вежливом поклоне. – Буду рад помочь вам, уважаемый мулла. Когда велите начинать?
– Прямо сейчас, – ответил мулла. По его лицу расплылась довольная улыбка. Было видно, что мой почтительный тон и смиренная поза пришлись ему по нраву. – Не думай, что это доброхотное деяние, – продолжил мулла. – За свой труд ты будешь обеспечен всем необходимым, от воды до дров. Мой помощник в какой-то мере я сам, понимаешь? Поэтому он должен пользоваться всеобщим почетом и уважением и не думать о еде на завтра.
Так я стал помощником по судебным разбирательствам, а по существу – кади Кушкея. Мулла при близком знакомстве и совместной работе оказался на редкость тупым человеком. Хорошим, незлобным, но мало знающим и к тому же лишенным природной смекалки. Врожденная сообразительность, часто помогающая восполнить недостаток образования, у него отсутствовала напрочь.
Для меня, человека, помнящего наизусть десятки страниц Талмуда, проблемы жителей Кушкея казались незамысловатыми. Мулла был просто в восхищении от легкости, с которой я отвечал на каверзные, с его точки зрения, вопросы. Разумеется, ответы он оглашал сам, на следующий день, после длительного размышления и, само собой, без моего присутствия. Жителям оставалось лишь судачить о духе мудрости, внезапно снизошедшем на муллу. Впрочем, в Кушкее быстро сообразили, кому мулла обязан
