Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин
Захотелось послать Виталика, однако я понял, что, если сейчас вышвырну его из палаты, он одержит моральную победу. И будет про это знать, будет радоваться, что уделал писателя, пусть и не самого известного, но ни разу не печатавшегося за свой счет. Осознав это, я немедленно испытал практически забытое чувство презрения к себе, я, человек, написавший «Пчелиный хлеб», поддался на проверенный развод провинциального журналюги. Ладно.
— Есть несколько причин, — ответил я. — Прежде всего оловянная чума.
— Оловянная чума? — Виталик записал в блокнот. — Интересно…
— Да. Вы знаете, что такое оловянная чума? Это когда при определенных условиях оловянные детали начинают распадаться как прах. Такое может произойти и с текстом. Знаете, когда ты плотно работаешь над книгой, наступает момент, когда текст начинает собираться, словно сам по себе…
Виталик машинально коснулся портфеля.
— В книге прорастают логические связи, и она пускается жить во многом независимо от автора, вроде как сама. Но довольно часто возникает и противоположная ситуация — когда книга, пройдя определенный рубеж, начинает разваливаться. Она словно пережевывает себя, ненавидит себя, отрицает…
Неплохо, кстати. Синдром аутоиммунного ответа, книга против своего создателя. И это действительно так, все мои книги, которые я начинал после «Пчелиного хлеба», жрали и ненавидели сами себя, распадались под тяжестью собственного совершенства; я идиот — убеждаю Виталика.
— Пережевывает и рассыпается, как вампир при солнечном свете, — повторил я. — Да, ее можно попробовать склеить, связать, сделать вид, что так и задумывалось, но… каждый писатель понимает, когда начинает лепить халтуру. И в этот миг велик соблазн…
Случайный Протягин застонал во сне, треугольная кошка обняла его сильнее, я отметил, что улитка не потерялась в этой композиции, необычайно к месту.
— В мои тексты «странным образом» прокралась оловянная чума, — сказал я. — Я пытался с этим бороться, пробовал противостоять, но по большей части без толку. Если это начинается, то уже не остановить.
Человек жив, пока по нему тоскует хотя бы одна кошка. Я кретинически сижу на пружинной койке и оправдываюсь перед Виталиком из «Ежедневного экстаза». Возможно, меня все-таки укусила мышь, но я этого не заметил. Теперь у меня душевный лептоспироз, воспаление костного и головного мозга.
— Возможно, вы стали относиться строже к своему творчеству…
— Я не стал относиться строже, — сказал я. — И это не вопрос мастерства, это вопрос веры. Мои книги стали рассыпаться как олово, и я ничего не смог с этим поделать. Книги, знаете ли, очень чувствительны, вероятно, они почувствовали, что я сам перестал верить в них. И они ответили. Перестали складываться.
Виталик поглядел на меня хитро, словно стараясь определить, говорю ли я правду.
— А другие причины? — спросил он. — Кроме… чумы?
Дотошный Славик. То есть Виталик. Впрочем, он мог быть и Славиком. Это мог быть вообще посторонний, он ни капли не похож на Салахова, между прочим.
Виталик быстро скосил глаза на портфель.
— Когда у меня не получилась третья книга подряд, я начал кое-что подозревать, — сказал я. — А потом и вовсе плюнул на эти упражнения и занялся пиаром. И сразу пошло. Я перестал беспокоить Вселенную своим лепетом, и она в благодарность активировала материальный успех.
Виталик поглядел на меня с явной завистью. Ему мечталось вступить в сделку с мирозданием и обменять искру таланта на груды финансовой стабильности.
— То есть больше вы книги не пишете? — несколько саркастически спросил он.
— Почему же не пишу? Пишу. И гораздо чаще, чем раньше. Прекрасные книги, нужные людям и востребованные обществом. В основном о славных путях. Славный путь достойного сына, славный путь города славы, иногда о каком-нибудь заводе, завод выпускал мирные балалайки, но, когда пробил час, он за три дня научился делать приклады для винтовок. Так что…
— Это «Ямаха», — перебил Виталик. — «Ямаха» сначала делала фортепиано, потом истребители, я читал в энциклопедии.
Невоспитанный Виталик, прочитавший энциклопедию, зачем ко мне пришел, и так тошно, три дня без сознания, открываешь глаза — Виталик, лучше бы обратно в летаргию, там хорошо, там ни снов, ни тревог, ни Виталика.
— «Ямаха» всего лишь частный случай общей перспективы, — сказал я. — Школьный рюкзак есть историческая проекция прусского солдатского ранца. Леденцы «монпансье» приготовляли на дроболитных башнях. У них «Ямаха», у нас «Музлесдревк».
Виталик быстро записывал. Я подумал, что зря подсказал ему название статьи, пусть бы помучился, вряд ли он в состоянии сочинить приличный заголовок. Нет, все, хватит, пора изобразить недомогание и поставить точку в этом репортаже с видом на труп улитки, я зверски устал от этого Виталика.
— Кстати, локфикшн… Прикладная литература популярна не только в России, этот вид искусства неплохо развит в той же Японии, например. Там при каждой крупной компании существуют особые корпоративные писатели. Они пишут книги по годам. То есть художественно осмысляют историю компании за каждый пройденный год, вписывают ее в историю Японии и во всемирную историю. У нас, кстати, такое тоже востребовано…
В глазах Виталика промелькнул лютый интерес, я вдруг понял, зачем он приплелся. Дело тут не в интервью, разумеется. Этот Виталик явно что-то пронюхал и теперь надеется. Во мне же видит конкурента, штатного литератора группы НЭКСТРАН, и заранее люто за это ненавидит. Они с дядюшкой придумали план, чтобы я не вышел из летаргии, а я им назло вышел.
Бред…
Я пощупал лоб, холодный. Надо отсюда выбираться.
— Виктор, но мы же с вами понимаем, что эти… произведения… Они не имеют значительной культурной ценности. Это…
Виталик вдруг заметил мертвую улитку, но особо не удивился; я подумал, что кошки-улиточницы в Чагинске нередки.
— Это больше из области ремесла.
— Виталий, понимаю ваш скептицизм, — сказал я. — Но ничуть его не разделяю. Во-первых, ценность литературы определяется не сейчас, эта ценность раскроется лишь в будущем. И история Чагинска, города трудовой славы, через сто лет будет гораздо интересней популярной нынче беллетристики. Во-вторых, во всем мире наблюдается рост продаж нон-фикшена…
Я вдруг подумал, что это сон.
Все это похоже на сон.
— Я читал «Пчелиный хлеб», — сообщил Виталик.
Мне стало обидно, что мою книгу прочитал в том числе и Виталик, я не хотел ей такой судьбы.
— Я читал «Пчелиный хлеб», забавная книжка…
— Пошел вон, — сказал я.
— Что? — не понял он.
— Пошел вон, — повторил я. — Беседа окончена.
Я думал, он обидится, но Виталик лишь пожал плечами, поднялся и вышел. Рукопись так и не достал. Правильно, глупо сначала говорить человеку, что у него бессилье и узость, а потом предлагать оценить свои труды.
После визита этого Виталика мне стало полегче, я собрался попробовать посетить столовую второй раз, однако
