Шлейф - Елена Григорьевна Макарова
Шаг за шагом, твердо и настойчиво борется инженер Михаил Михайлович Деряга за освоение сложнейшей техники своего дела, за выработку в себе волевых качеств авторитетного командира».
Иван Никифорович стонал.
— Вызвать врача? — спросила Ляля.
Больше жизни и веры в конечный успех!
В окно смотрела полная, оранжевая от жары луна.
Пахло жареной картошкой.
Арон знает, чем порадовать. И уже не допытывается, любила ли она жареную картошку в детстве, и не анализирует снов, которые она иногда ему рассказывает.
Этот, недавний, не рассказала.
Она стоит то ли на берегу моря, то ли на краю пустыни. Из-за горизонта появляется огромная черная опухоль, она растет и растет. «Атомная бомба», — думает она во сне. Но опухоль становится черным шаром, отрывается от горизонта и поднимается в небо. За черным шаром вырастает другой такой же, потом еще… В конце концов, за последним шаром тянется хвост из уменьшающихся черных пузырьков, и на этом сон кончается.
Возвращается явь.
* * *Врач осматривает больного редактора, Ляля курит на лестничной площадке.
Луна освещает Мойку, гуляют влюбленные парочки, к дому напротив подъезжает черный воронок. Занимаемые врагами квартиры освобождаются для трудового народа, достойного жить в чистой атмосфере социализма. Коллективная борьба за власть человека над Вселенной открывает заманчивую перспективу для молодежи всех стран.
Шуцбундовец Людвиг Томашек из статьи, ждущей очереди у постели редактора, прибыл из Вены в СССР. Ему двадцать лет. У него широкие плечи и могучая грудь, крепкие кулаки и горячее молодое сердце. Работая слесарем, он упорно занимается ленинизмом. Готовится стать ворошиловским стрелком. Ни на одну минуту Людвиг Томашек не забывает своих австрийских товарищей — делится с ними всем, чем может. Пишет о своей жизни, о Ленине, о великой и замечательной молодежи Кировского завода. Под его влиянием австрийская молодежь кует коммунистические кадры.
Но и тут будет много лишнего. «Людвиг Томашек идет в праздничной колонне с высоко поднятой головой»… «Ужимайся, Пичуга», — как говорит Федя, намекая одновременно и на пышные формы, и на эмоциональные излишества.
Федя застрял в Пушкине. Вчерашняя его открытка ей не понравилась.
«Спасибо за письмо с есенинским налетом. По существу дела распространяться не буду, через пять дней выеду отсюда, на месте видней будет. Над многим придется задуматься. А пока — больше жизни и веры в конечный успех!»
Днем раньше он писал, что аттестовывать других проще, чем самого себя. Тревожно. Что-то не ладится у него с партийной аттестацией. Получил нарекания?
Ляля вернулась в комнату. Врач, приятная женщина, сказала, что Ивану Никифоровичу нужен покой. Но лучше не оставлять его на ночь.
— Я и прошлую ночь с ним сидела, — заявила Ляля.
— Мы должны работать, — прошептал Иван Никифорович.
— Это вы уж между собой решите, — улыбнулась докторша на прощание.
Шуцбундовца Иван Никифорович правил нещадно. Прерывал чуть ли не на каждом слове. От этого у него подымалось давление и учащался пульс.
Самостраховка
Август 1937 года. Вместо того чтобы пить в Тарховке чай с малиновым вареньем, Ляля с Федей сидят за столом в 146-й квартире многоподъездной новостройки и пишут письмо тов. Жданову. Стол — поле битвы — освещен зеленой настольной лампой наподобие той, что Крупская подарила Ленину на 23 февраля. Только та была керосиновая, тусклая, а эта — яркая, электрическая. Благодаря вождю. Это он придумал заменить керосиновую горелку на патрон для электролампы. Равномерное, не колкое освещение, способствует работе мысли. Равно как и план, начерченный Федором Петровичем.
«Зачин. Обращение тов. Канторович Э. В. к тов. Жданову А. А. Воздание чести тов. Жданову через сопоставление его с тов. Сталиным».
Читай, Чижуля! Лишнее отмечу.
— А недостающее?
— У тебя такого не бывает, — подмигнул Ляле Федор Петрович, пытаясь шуткой улучшить настроение. Который день сама не своя. Пишет, вычеркивает, снова пишет.
Он привез ей из штаба добротную чернильницу-непроливайку и перьев с десяток, а она на второй странице соскакивает на карандаш. На замечания огрызается: «Не мешай, все равно отсылать в машинописи!» Он же считает, чтó Лялин почерк производит наружное впечатление куда более выгодное, чем слова, отстуканные на машинке. На месте тов. Жданова он был бы растроган, увидев, с каким тщанием выписано его имя.
— Федя, готов?
— Всегда готов!
«Андрей Александрович!
Вождь, учитель и отец наш Иосиф Виссарионович Сталин учит нас безжалостно, сурово расправляться с врагами, но быть чуткими, заботливыми, человечными в отношении тех, кто предан великому народу и его партии, кто честен, — в отношении большевиков партийных и беспартийных. Вы, ближайший и вернейший ученик товарища Сталина, много раз призывали нас к бдительности, революционной настороженности и
