Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи

Те же и Соня.

Наталья Петровна. Ну, наконец-то ты.

Соня. Мы гуляли с Иосифом Иосифовичем. Так хорошо. Люблю я Тимофеевское.

Попадья. Очаровательно здесь. Парк-то какой. Я говорила Евдокимовне, настоящий Эдем.

Привалов. Так ведь в Эдеме-то змей и завелся.

Попадья. Много вы знаете. Атеист!

Входит Савельич.

Те же и Савельич.

Савельич. То есть, это самое, ваше превосходительство, Лыково горит.

Соня. Ах, правда, зарево какое!

Все спускаются с террасы.

Савельич. Так что, это самое, подпалили.

Попадья. Конечно, подпалили. И наверное, калинкинские. Там все головорезы.

Привалов (отводит Бланка в сторону). Иосиф Иосифович, а вы бы, батенька, убирались отсюда, да поскорее.

Бланк. А что?

Привалов. Да до вас добираются. У меня, надо вам сказать, с урядником дружба. Так он намекал.

Бланк. Я и то собираюсь. Спасибо.

Арсений Ильич. Нет, нет. Так нельзя. Надо уезжать. У меня каждый день сердечные припадки. Я в этом доме родился, а завтра от него, может, куча углей останется. Да черт с ним, с домом-то, а нас, вы думаете, кольями не распорют?

Наталья Петровна. Арсений, не распускайся.

Савельич. То есть, это самое, очень тут стало опасно, ваше превосходительство.

Попадья. Иван Яковлевич, голубчик, поедемте со мной, мне страшно. И батюша дома один.

Привалов. Ничего с батюшей вашим не станется. Наверное, сидит пасьянс раскладывает.

Арсений Ильич. Трудился, работал всю жизнь, отдал науке здоровье, силы… И силы не иссякли еще… И вот, на. Ни за что ни про что, потому что где-то кто-то Думу разогнал… Я-то тут при чем, спрашивается?

Наталья Петровна. Не волнуйся. Ну, уедем за границу, куда хочешь. Мне все равно.

Соня. Савельич, вы бы в Лыково рабочих послали.

Савельич. Что вы это, барышня, то есть, это самое, чтоб нас подпалили? А вот пойти караульных проверить – это, то есть, это самое, следует. Надо бы, ваше превосходительство, еще одного караульного.

Арсений Ильич. Ну, что вздор городить. Точно караульные помогут.

Савельич. Ваше превосходительство, вы бы, то есть, это самое, войск попросили. На станцию сегодня целый полк пришел.

Арсений Ильич. Савельич, оставьте вы меня в покое! Мы все равно уедем, а тут хоть все пропадом пропадай!

Савельич. Как угодно, не мое добро, ваше.

Попадья. Савельич, дорогой! Лошадку-то мою велите закладывать. Я поеду. Иван Яковлевич, милый, поедемте. А батюша-то как волнуется!

Савельич уходит.

Наталья Петровна. Ну, матушка, куда торопитесь, чайку попьем.

Привалов. Да-с. Иллюминация. И ведь что жгут-то? Сами впроголодь, а хлеб жгут.

Бланк. Господа. Пойдемте на вал. Оттуда виднее. Соня. Нет, не надо.

Наталья Петровна. Лучше сядемте за стол. Надо успокоиться. Уж очень все разнервничались.

Привалов, попадья, Наталья Петровна идут на террасу. Бланк стоит рядом с Соней, смотрит на зарево. Профессор ходит по саду.

Наталья Петровна. Да, Иван Яковлевич. Вам нас трудно понять. Вы чужой здесь человек. Сегодня здесь, завтра там. А нам-то каково? Когда я сюда приехала, в уезде ни одной школы не было. Наша первая. Все на моих глазах выросло. Ведь я чуть не всех крестьян тут знаю, и всегда в ладу жили. Ну, сами посудите, разве мы крестьян в чем обижаем?

Арсений Ильич поднялся на террасу в то время, как говорила Наталья Петровна.

Ведь эти самые калинкинские мне три года за обрез не платят. Что ж, разве я с них тяну? А подожгут лучшим образом.

Привалов. Так ведь если подожгут, так не вас, а помещика. Помещик всегда не прав.

Арсений Ильич. Отличная логика и утешение. Спаси-бо-с. А вы думаете, вас не тронут, третий элемент? Дайте-ка срок, и против вас пойдут. Тут-с вся культура рушится. Пугачевщина идет.

Приходят из сада Бланк и Соня.

Попадья. Иван Яковлевич, милый, ну полно вам чайничать. Лошадку-то уж, наверное, подали.

Привалов. Да что вы, влюбились в меня, что ли, шагу без меня сделать не можете!

Попадья. Даму даже проводить не хотите.

Привалов. Ну, хорошо, поедемте, «дама»!

Попадья. Наталья Петровна, бесценная, до свидания. Завтра у обедни будете? А то я скажу батюше подождать.

Наталья Петровна. Нет, матушка, вы нас не ждите.

Арсений Ильич. Да мы, может быть, завтра и совсем уедем. Ведь не ждать же, в самом деле, чтоб нас подожгли. Поедем в Петербург, сдадим квартиру да и махнем за границу.

Бланк. Правда, вам следует уехать. Чем скорее, тем лучше. Совершенно вам теперь в России делать нечего.

Арсений Ильич. Совершенно нечего, совершенно. Довольно, натерпелись. В чужом пиру похмелье.

Бланк. Конечно, конечно. Соберитесь-ка поскорее да и уезжайте.

Привалов. А зарево-то уменьшается. Ну, матушка, я ваш, весь ваш. (Наталье Петровне). Если впрямь уезжать надумаете, дайте знать. Я зайду. Может, указания какие дадите, ведь вы, как-никак, а попечительница.

Попадья. Наталья Петровна, непременно дайте знать. Мы с батюшей проститься приедем. До свидания, милая.

Все идут провожать уезжающих, кроме Бланка и Сони.

Арсений Ильич (уходя). Да уж если уезжать, так действительно скорее, как можно скорее.

Бланк и Соня.

Бланк. Ну вот, это даже к лучшему. Старики уедут, отдохнут, успокоятся. А нам и свободнее будет, да и выяснится все скорее. Ты скажешь им, что ты… моя жена. На мой взгляд, давно надо было сказать.

Соня. Да. Видишь ли… Я, конечно, скажу им все… Но я, вероятно, уеду с ними.

Бланк. Соня, ты опять давешний разговор, что ли, хочешь поднимать? Поверь, я очень серьезно отнесся к тому, что ты 424 говорила, но только все же у тебя много истерики, настро ения… Уныние, совсем тебя недостойное.

Соня. Нет, милый мой. Я не хочу разговоров. Зачем? Подумала одна: худо ли, хорошо ли, а свое про себя поняла – ну и довольно. Правда, я хотела что-то тебе высказать – всегда ведь рвешься высказаться… близкому, каким ты мне казался. Не сумела этого – ну и не надо. Я покорилась. Я вот только и хотела сказать тебе, что уеду.

Бланк. Да что ты, Соня? Чему ты покорилась? Я отлично тебя понял и понимаю. Я чувствую твое уныние, твое отчаяние. И сам через это проходил. Ты ищешь оправдания, искупления, жаждешь себя в жертву принести. Это святое чувство, но оно слабость. Тут есть замаскированный эгоизм…

Соня. Может быть. Я тебе уже сказала, я не хочу разговаривать, спорить. У каждого из нас своя правда. Но моя – моя, и я с этим ничего не могу поделать. Ты вот все об унынии. Видишь, как ты меня не знаешь! О, я не унылая. Я могу мучиться, ошибаться, колебаться, возвращаться – я еще и теперь не знаю, окончательно ли я повернула с моего перепутья, не затуманит ли опять жизнь, но одно знаю: в унынии, в однообразном отчаянии жизнь моя никогда не влачилась, и никогда я ее влачить не буду.

Бланк. Ведь не хочешь же ты сказать, что ты… по ошибке со мной сблизилась? Мы полюбили друг друга сознательной любовью… А если так, то зачем же ты хочешь меня покинуть?

Соня. О, я понимаю, что я делаю. Я ни в чем не раскаиваюсь… но ведь это еще не значит, что сближение наше не было ошибкой. Послушай: такое сближение, как наше, вот когда люди становятся мужем и женою или любовниками, – это или так велико и важно, так безмерно важно, что всей важности ты даже и не понимаешь, да и редкие понимают… или же это совершенное ничто, совсем ничто. Сошлись – и не сошлись. Сошлись – и не увидели друг друга. И вот, когда сошлись – и не увидели, это, может быть, еще важнее, потому что тут непростимое, незабвенное… Люди не смеют так сходиться… чтоб в глаза друг друга не видеть! Это им не позволено! И если оно с ними случается…

Бланк. Ты отлично знаешь, как я тебя люблю.

Соня (продолжая свою мысль). И мы с тобой, мы с тобой… Я еще не знаю, я еще не смею знать… Но мне кажется иногда, что мы с тобой, вот так, в глаза друг друга не увидели, вот так, ничего и не было; марево, туман какой-то наплыл…

Бланк (с раздражением). Значит, ты не поняла, а не я, насколько мы глубоко и неразрывно связаны. Если же ты меня не любишь, если ты просто поддалась мимолетному увлечению, то имей мужество это сказать, а не прикрывайся громкими фразами. Скажи прямо, что я для тебя больше не существую. (Меняя тон.) Соня, это все неправда, это туман. Ты испугалась личного счастья, тебе показалось, что оно не заслужено. Это пройдет, милая. (Обнимая ее.) Я тебя люблю и ты меня любишь, да? да?