Вячеслав Софронов - Кучум (Книга 3)

-- Моя русским служить будет, -- залепетал, путая свой и русский языки, Соуз-хан. -- Моя не виновата... Карача-бек нехороший человек...

-- Что с его сыновьями делать? -- спросил Матвей Мещеряк. -- Может, на осине вздернем?

-- Так его сыновья здесь?

-- А где же им быть. Туточки. Просились с Иваном в поход, да он не взял их.

Ермак задумался на какое-то время. Было не похоже, чтоб трусливый Соуз-хан пошел на такой шаг и пожертвовал бы не только своей собственной шкурой, но и жизнью сыновей. Не такой он человек.

-- Вышлите утром дозор, -- приказал он Мещеряку, -- а с ним пока погодим. Разузнать надо, чего с казаками нашими случилось. Может, и жив кто остался, расскажут. Не сбежит, не бойся, -- ответил он на выразительный взгляд есаула в сторону Соуз-хана.

Но высланная утром разведка быстро вернулась обратно, доложив, что узкая тропа перекрыта и они чуть не угодили в засаду.

-- Попробуйте спуститься по реке и пробиться на другую сторону, -указал Ермак на крутой спуск Якову Михайлову.

-- Поздно, атаман, -- кивнул тот на замерзшее русло реки, где в нескольких местах можно было разглядеть чернеющие группы всадников. -Обложили они нас. А по снегу через лес не пробиться.

Ждали еще неделю, не предпринимая особых попыток выбраться из Кашлыка. Вместе со всеми ждал своей участи и Соуз-хан.

В один из хмурых зимних дней к Ермаку подошел есаул Савва Волдырь и попросился на вылазку.

-- Сиди не сиди, а припасы кончаются, -- пояснил он.

-- Может, доберемся до какого селения, возьмем рыбы, мяса.

-- Хлебца бы... -- сказал мечтательно Гришка Ясырь.

-- Да, хлебца бы не помешало, да где его взять. Ермак видел, как отряд Волдыря беспрепятственно прошел по реке, тяжело утопая в наметенных за зиму сугробах, и взобрался на противоположный берег. Никто их не тронул. Их ждали неделю. Не вернулись. Ждали еще одну. А потом батюшка Зосима сказал Ермаку:

-- Кажется мне, что заупокойную службу служить надо по ним...

-- Не будем торопиться. Служба не уйдет. Шла третья неделя Великого поста и в городке не осталось ни крошки еды. Отец Зосима объявил казакам, что берет грех на себя и разрешает употреблять в пищу скоромное, если кому удастся добыть какую живность. Казаки переглянулись меж собой и промолчали.

Еще через неделю не смог встать утром князь Болховской. Осенью уехал в Москву вместе с Иваном Грозой сопровождать пленного Мухамед-Кула княжеский помощник Киреев, и стрельцами командовал Иван Глухов. Он и сообщил Ермаку, что воевода совсем плох.

-- Что же раньше молчал? Язык проглотил?

-- Да так есть хочется, что хоть язык собственный на похлебку вари, -слабым голосом отшутился тот.

Атаман откинул тяжелую меховую полость, укрывавшую Волховского, и увидел раздувшиеся ноги того, посиневшие ступни.

-- Батюшку мне позовите, -- попросил князь негромко. -- Исповедоваться перед смертью хочу.

-- Да подожди, князь, умирать. Скоро лето придет. Пробьемся к реке, рыбы наловим, ушицы сварим. Погоди...

-- Кто на Москве окажется, пусть саблю мою и доспехи сыновьям передадут, -- не слушая Ермака, наказывал Волховской.

Позвали отца Зосиму, оставили их одних. Батюшка долгое время не выходил, а потом, приоткрыв дверь, велел позвать Ермака. Тот появился быстро, наклонился над воеводой, который с трудом прошептал:

-- Извини, атаман, что подвел тебя... Лишних едоков привел на ваши головы... Прости...

Ермак вышел из избы, держа шапку в руках. Собравшиеся у крыльца стрельцы и казаки все поняли и стянули шапки с голов. Умершего воеводу положили до весны в погреб, чтоб не долбить мерзлую землю, не тратить понапрасну силы.

И почти каждый день кто-то в городке не мог встать утром и, пролежав в забытьи полдня, тихо умирал. Сыновья Соуз-хана не отходили от отца, который лежал в полузабытьи уже неделю. Они варили ему похлебку из сосновых иголок, насобирали под снегом обглоданных рыбьих костей и с ложечки кормили муторно пахнущим варевом. Но он даже не желал открывать рот. Кожа на нем обвисла, выпирали острые кости. Шарип и Набут тихонько плакали, глядя на отца. В один из дней ему кажется стало лучше и он открыл глаза, увидел лица сыновей и тихо одними губами залепетал:

-- Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом...

-- О чем ты, отец, -- запротестовали сыновья.

-- Тише, не мешайте мне, -- остановил он их. -- Если останетесь сами живы, то уходите из этих краев...

-- Куда идти? Ведь здесь наш дом...

-- Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба... -- Он закрыл глаза и вскоре перестал дышать.

Тогда Сабанак, сам едва передвигая ноги, пришел к Ермаку и, долго отдуваясь, попросил:

-- Отпусти меня, атаман. Если не вернусь, то знай, не предал вас. Отпусти...

-- Иди куда знаешь, -- махнул тот рукой.

Сабанак выбрался из городка через небольшую калитку и его не было до вечера. Уже в сумерках он вернулся обратно, опираясь одной рукой на копье, а в другой руке держа зайца-беляка. Его добычу варили в огромном казане, оставленном еще воинами Кучума. Собрались все, кто мог сам передвигаться. Чуть похлебали и понесли в мисках еду обессиленным казакам и стрельцам. Теперь каждый день под началом Сабанака осторожно пробирались в лес по нескольку человек охотников, ставили петли на зайцев, иногда удавалось поймать глухаря или тетерева.

Как только вскрылась река, Ермак выбрал полсотни казаков, что могли держаться на ногах, и велел им сделать вылазку, назначив главными Матвея Мещеряка. Ночью они прокрались вдоль русла маленькой речушки Сибирки, впадающей в Иртыш, ударили по обложившим их татарам. Те навалились на казаков, рассчитывая взять их, полуживых, голыми руками. Тогда открылись ворота Кашлыка. Из них шли, поддерживая друг друга, во главе с Ермаком все, кто пережил голодную зиму. Их глаза полыхали неукротимым огнем, в руках сабли наголо. Даже сраженные татарской стрелой они продолжали ползти вперед, пытаясь схватить врага за горло, сдавить, умереть вместе с ним. Татарские воины дрогнули, начали отступать, а потом побежали, не обращая внимания на злобные выкрики сотников. Последним отходил Карача-бек. Он не думал о потерях. Гораздо важнее было то, что силы казаков были на пределе. Это он видел своими глазами. "Долго они теперь не продержатся, -- думал он злорадно, -- то чего нельзя добиться силой оружия, сделает голод..."

Ермак, собрав оставшееся воинство, оглядел каждого с грустной улыбкой, спросил:

-- Выдюжили зиму? Отогнали врага? Как дальше жить станем?

-- А как скажешь, атаман. Коль такую зиму пережили, то и другие не так страшны будут, -- отозвался неунывающий Гришка Ясырь.

-- Спасибо ему, -- указал Яков Михайлов глазами на Сабанака, -выкормил нас. Не он бы, так и до весны не дотянули.

-- Это точно, -- Ермак неожиданно стал снимать с себя панцирь, что был когда-то подарен ему царем, -- получи от меня на добрую память.

Сабанак растерянно заулыбался, хотел было отказаться, но подбадриваемый выкриками казаков принял дар из рук атамана и, поклонившись всем, ответил:

-- И вам спасибо. Спасибо, что приняли, поверили... Своим признали... Почти что русским с вами стал.

-- Кто с нами из одного котла хлебает, зла за пазухой не держит, тот и русский, наш значит, -- хлопнул его по спине Гришка Ясырь.

Позже хватились сыновей Соуз-хана, но их не было ни среди живых, ни среди убитых.

-- Оно, может, и к лучшему, -- отозвался Ермак, когда услышал об этом. -- Силой держать -- себе накладной будет.

ПОЗНАНИЕ СОМНЕНИЯ

Ивану Васильевичу в эту зиму нездоровилось. Не помогали ни лекари, ни знахари, долгие часы проводящие возле него. По растерянности в их глазах он отчетливо читал, они не могут определить причину болезни. А может и могут, да скрывают, боясь признаться, назвать ее.

-- Чего отмалчиваешься? -- тянул он к себе слабою рукой приехавшего недавно лекаря по имени Жакоб, только что подавшего ему чарку с каким-то горьким снадобьем. -- Почему не скажешь, что гнетет меня? Какая хворь приключилась? Ну, говори!

-- Государь, то не дано мне знать. Тело человеческое заключает в себе многие недуги, но нельзя сразу определить, какой из них побеждает. Если взять чуму, то...

-- Так я чумной, по-твоему? -- с силой дернул его за рукав Иван Васильевич, тяжело дыша в лицо гнилостным запахом, исходящим изо рта. -Чумной, да?

-- Я этого не говорил, государь Я хотел лишь пояснить как бывает...

-- Не желаю слушать как бывает! Ты про мою болезнь сказывай. Слышишь? А то кликну палача, он мигом тебе язычок развяжет. Так скажешь или нет?

-- Скажу, скажу, -- захлюпал длинным носом лекарь, вырвавшись наконец из ослабевших царских рук, отскочил подальше от больного, -- только не надо сердиться на меня.

-- Хорошо, говори. Слушаю, -- Иван Васильевич полуприкрыл глаза и стал слушать, как Жакоб длинно и путано объяснял про устройство человеческого организма, и о влиянии на него различных веществ. Причины болезни он так и не назвал, но слова отвлекали, успокаивали. Иван Васильевич и сам догадывался, о чем боялся сказать лекарь. Близок его смертный час. Господь карает муками и страданиями за все прошлые прегрешения и деяния. Он всего лишь человек, хоть и царь. Хоть и княжеская кровь течет в его жилах. Пожил свое. Поцарствовал... Но не верилось ему в столь скорый конец. Чего-то главного не сделано. Начато, но не доведено до конца. Рано, рано умирать... Еще год нужен, а то и два и... Тогда можно и умереть. Ведь библейские цари жили по триста лет. Чем он отличается от них? Разве не соблюдал заповеди Господни? Не ходил в храм? Не держал посты? Не раздавал милостыню? Пусть он не праведник, не святой, но страдал и мучился не меньше иных. Враг рода человеческого не дал прожить так, как хотелось бы. В нем вся причина.