Натан Щаранский - Не убоюсь зла
В конце октября меня неожиданно выводят на улицу. Мы идем к то-му самому административному зданию, в котором квартирка для свида-ний, где полтора года назад я встречался с мамой и братом. Неужели?! Но нет -- это заседание выездного суда. Судья, заслушав представление лагерной администрации о том, что я не стал на путь исправления, не раскаялся в содеянных преступлениях и своим поведением плохо влияю на других заключенных, быстро объявил решение: три года тюрьмы. Этот приговор подвел итоги двенадцатимесячной борьбы за сборник псалмов. За год я провел в ШИЗО сто восемьдесят шесть суток...
6. СНОВА ЧИСТОПОЛЬ
На этот раз этап был очень коротким, и уже четвертого ноября я снова оказался в своей "альма матер" -- Чистопольской тюрьме. Намордники на окнах еще на три года закрыли от меня солнечный свет. Вскоре после прибытия мне принесли челноки и нитки для вязки се-ток, в которых переносят овощи.
-- Приступайте к работе.
-- А что с моими псалмами?
Через несколько дней мне отдают, наконец, отобранную книгу, и я начинаю изучать нехитрое искусство плетения сеток.
За полтора года, что меня тут не было, в тюрьме поменялось руко-водство. Начальник Малофеев ушел в отставку. Его заместитель Нико-лаев повесился в припадке белой горячки. Сменился и подлинный хозя-ин -оперуполномоченный КГБ, прикрепленный к политзаключенным. Видимо, это и привело к полному изменению тактики по отношению к нам: если раньше "политиков" старались не переводить без особых на то причин с места на место, чтобы предельно ограничить общение между ними, то теперь заключенных постоянно перетасовывали, почти каж-дый день кого-то выдергивали из камеры и переселяли в другую. Заклю-ченные знакомились и, иногда не проведя вместе и недели, расставались навсегда. В каком-то смысле это делало монотонную тюремную жизнь гораздо интереснее, давая возможность, как и в зоне, узнать многих лю-дей, услышать кучу новостей, однако каждый такой переход требовал серьезной психологической перестройки: ведь в камере, если зекам уда-валось "притереться" друг к другу, вырабатывается определенный уклад жизни, при котором каждый учитывает -- или старается учесть -- при-вычки и слабости своего соседа, знает, какие темы можно обсуждать, а какие даже затрагивать бессмысленно. И вдруг человека неожиданно переводят в другую камеру, и он попадает в совершенно иной мир. Ста-рый сосед любил включать радио на полную громкость, новый его не пе-реносит вообще; старый был националистом, новый -- космополит; ста-рый доказывал, что один из ваших общих знакомых -стукач, новый утверждает, что он отличный парень...
Очутившись в другом мире, ты с грустью осознаешь, что, возможно, уже никогда в жизни не увидишь сокамерников, с которыми долго искал взаимопонимания и наконец сдружился, а как сложатся отношения с новыми соседями -- сказать трудно.
В последующие три года мне довелось общаться со многими людьми. Расскажу о некоторых из них.
С Аркадием Цурковым я познакомился на этапе по дороге в тюрьму. Когда меня везли в "воронке" из лагеря на вокзал, то по пути конвоиры захватили из соседней, тридцать седьмой зоны, еще одного политика.
Совсем молодой, лет двадцати, высоченный, как минимум метр девяно-сто, в очках с толстыми линзами, он с трудом пролез в дверь машины, теряя на ходу вещи, которые вываливались из плохо увязанного узла и кое-как перетянутого бечевкой чемодана с поломанными замками.
После долгих месяцев одиночества в карцере и больнице я обрадо-вался возможности непосредственного общения без перекрикивания че-рез камеры под угрозами ментов.
-- Аркадий Цурков. Политик, -- представился он, оторвавшись на секунду от собирания рассыпанных вещей, пожимая мне руку и одно-временно наступая своим огромным сапогом мне на ногу.
-- Щаранский, -- морщась от боли, ответил я.
-- Щаранский?! Анатолий?! -- воскликнул парень, протер стекла оч-ков и вдруг бросился ко мне. Я было подумал -- целоваться, но нет: он приблизил лицо к тому месту на моей телогрейке, где у каждого зека -- нашивка с его фамилией, и выдохнул восторженно:
-- Ой, и правда!
Тут мы с ним действительно обнялись.
Минут через двадцать мы уже перешли на "ты", и он стал называть меня Натаном.
-- А зачем ты разглядывал мою нашивку? -- спросил я его.
-- Твое лицо мне было хорошо знакомо: я видел тебя на фотографи-ях; даже когда меня арестовали, я держал в руках журнал "Тайм" с тво-им портретом на обложке. И вдруг вижу истощенного зека с мешками под глазами... А вдруг это не ты? Ой, что они с тобой сделали!
-- Но если ты сам понимаешь, что они могли посадить тебя с липо-вым Щаранским, то почему же ты веришь надписи на телогрейке? Она что, не может быть липовой?
-- Да, верно... -- растерянно сказал Аркаша и рассмеялся.
Еврейский мальчик из Ленинграда, влюбленный в математику и полный презрения к литературе и прочим несерьезным вещам, Аркадий Цурков стал диссидентом уже в пятнадцать лет. Он, как и его ближай-шие школьные друзья и подруги, критически относился к миру взрос-лых вообще и к советской действительности в частности. После оконча-ния школы они выпустили и распространили в самиздате первый номер журнала, в котором провозгласили свое политическое кредо: государст-во в его нынешней форме себя не оправдало; необходимы принципиаль-ные, в том числе экономические, реформы; предприятиями должны уп-равлять рабочие; роль профсоюзов в жизни страны нужно усилить...
Взгляды Цуркова были основаны на учении Маркса, а политика ев-рокоммунизма, провозглашенная итальянской и некоторыми другими западными компартиями, представлялась ему единственно возможной на современном этапе развития марксизма. Их журнал не призывал к каким бы то ни было насильственным действиям -- он был лишь трибу-ной для восемнадцатилетних философов, предлагавших дискуссию. Тем не менее этот первый выпуск оказался и последним. Идеи еврокомму-низма КГБ вынужден терпеть, когда они обсуждаются вне страны, а не внутри нее. Ребят арестовали.
Кто-то из них покаялся и освободился сразу, кто-то -- позже, и только Цурков оказался для КГБ твердым орешком. Его детское уп-рямство -- черта, которая сразу бросалась в глаза, оказалось сильнее всех ухищрений взрослых воспитателей из охранки. Аркашу осудила мать, отца у него не было, и он бы остался совсем один, но верная школьная подруга добилась права зарегистрировать с ним брак уже после его ареста, и это очень поддерживало моего нового товарища. Пять лет лагерей и три года ссылки -- таков был приговор, выне-сенный юному марксисту...
В зоне из-за плохого здоровья и очень слабого -- на грани слепоты -зрения Аркаше дали сравнительно легкую работу, но честность и уп-рямство, как и следовало ожидать, довольно быстро привели его в ПКТ, а теперь -- и в тюрьму. В ПКТ он какое-то время сидел в одной камере с Орловым, и я с интересом слушал его рассказы о Юрии.
-- Надо же! -- восклицал Аркаша с детским восторгом. -- Я единст-венный, кто сидел и с Орловым, и со Щаранским!
В нем вообще было много мальчишеского, несмотря на трехлетний стаж суровой лагерной жизни. Мне это нравилось, я ведь и сам нередко чувствовал себя юнцом, с любопытством разглядывающим мир.
В Чистополе нас поместили в одну камеру и дали каждому "за плохое поведение в лагере" по два месяца строгого режима, что означало: коро-че прогулки, меньше писем, запрет на свидания, а самое главное -- пи-тание по пониженной норме. Для крупного молодого Цуркова, изголо-давшегося в ШИЗО и ПКТ, это оказалось сильным ударом.
Аркаша был неуклюжим парнем, он плохо видел, куда идет, на что наступает. Все в камере: и стол, и лавка, и нары -- накрепко привинче-но к полу, не сдвинешь, однако когда по ней расхаживал Цурков, все гремело, тряслось, что-то падало и разбивалось. Я в такие минуты по-спешно забирался с ногами на нары: как бы не зашиб! Впрочем, мне это даже нравилось: приятно было думать, что я далеко не самое неловкое создание на свете, как всегда утверждали мои близкие.
В первый и, как выяснилось потом, в последний раз я сидел в камере с евреем. Естественно, было много разговоров об Израиле, о сионизме, о нашей истории и традициях. Оказалось, что мой сосед отнюдь не равно-душен к этим темам. Что-то ему было известно, но он хотел знать еще больше. Аркаша гордился своей принадлежностью к еврейству, однако полагал, что наш удел -искать универсальные формулы счастливой жизни для всего человечества, а не замыкаться в национальных рамках. На современном этапе такой формулой представлялся ему марксизм, не испорченный большевизмом.
Нас рассадили через два месяца, и в последующие годы мы поддер-живали связь лишь с помощью приставленной к батарее кружки или пе-реговариваясь через унитаз.
Взгляды Цуркова вызывали раздражение у многих зеков: марксизм в любой его форме был тут не в чести. Но Аркаша упрямо шел своим пу-тем. В восемьдесят третьем году у него отобрали все конспекты трудов Маркса (в убогой тюремной библиотеке было вдоволь чтения лишь для одного Цуркова); после безуспешных попыток добиться их возвращения он объявил голодовку, написав в заявлении на имя прокурора, что советская тюрьма, вероятно, единственная в мире, где запрещено держать в камере конспекты произведений основоположников марксизма.
