Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Прошлой ночью, когда Сюмбюль помогала ему раздеться, Хильми Рахми рассказал, что форму им раздали перед самым вступлением в город – это был подарок офицерам Мустафы Кемаля-паши. Пошивом и отправкой формы на фронт занималась одна из левантийских семей, проживавших в Борнове. Сапоги, достававшие до колена, были такого же смоляно-черного цвета, как и феска, а шелковый ворот – такой же красный, как и вышитые на феске звезда и полумесяц. Швы на кителе были отменные, все пуговицы – на своих местах. А еще Хильми Рахми никак не мог нахвастаться лошадью, которую ему подарили итальянцы. Как ребенок, получивший награду в конце сложного экзамена, он говорил о победоносном появлении в Измире, словно позабыв об изнуряющих и голодных годах войны.
– Ты бы видела, Сюмбюль, как мы входили в город: впереди капитан Шерафеддин, а следом мы на наших красавицах-лошадках! Мы всему миру показали, какая у нас дисциплинированная армия. Турки ни единой вольности себе не позволили. Христиане разбегались при виде нас, а мы их успокаивали: «Не бойтесь, не бойтесь!» Вот прибудет в Измир Мустафа Кемаль-паша, ты сама увидишь, как хорошо он вымуштровал жителей горных деревень – превратил их в настоящую армию, и эта армия победила неверных. Сюмбюль, милая моя, мы создадим совершенно другую страну. У Кемаля-паши грандиозные планы. Мы тоже наконец станем европейской державой. Я буду возить тебя в ресторан Кремера и на танцы в Корделио. Тебе уже не придется сидеть в уголке и тихонько пить пиво, не придется закутываться в накидку – ты наденешь открытое платье и сможешь потанцевать вволю. Чего ты голову наклонила? Думаешь, я не знаю, что тебе тоже хочется наряжаться как европейки и веселиться. Давай-давай, вставай, сейчас покажу тебе, как мы будем танцевать! Ну же, вставай!
Крутясь на кухне, Сюмбюль тихонечко мурлыкала игравшее в тот год во всех кафе и ресторанах «Танго дю реве»[134]. Затем запела «Измирские тополя». Приоткрывая крышки одну за другой, она заглядывала в пыхтевшие на очаге котелки: готовился праздник в честь возвращения Хильми Рахми и освобождения Измира, на него даже свекор, Мустафа-эфенди, приехал из Борновы.
Из окна доносились голоса сыновей. Мальчики, в шароварах поверх сапог, ждали Сюмбюль у калитки, ведущей из двора на улицу. Набросив накидку, она вышла из дома.
– Мама, ты ведь тоже пойдешь с нами? – радостно закричал Доган. – Ты ведь тоже хочешь увидеть Мустафу Кемаля?
Сюмбюль наклонилась и поправила младшему сыну широкий красный пояс – он подвязался им в честь праздника. Под феской красовался венок из цветов.
– И кто же надел тебе этот венок? – спросила Сюмбюль, ласково улыбнувшись.
Но Дженгиз, выпучив свои зеленые глаза, – такие же, как у Сюмбюль, – не дал брату и рта открыть:
– Это Зивер. Он и себе сделал. А я не стал надевать: вот еще, мужчинам цветочки носить.
Мальчик выжидающе смотрел на мать, желая услышать слова одобрения. Сюмбюль, выпустив так и льнущего к ней младшего, окинула Дженгиза внимательным взором. Бордовая феска, сидевшая на бритой голове, была великовата – наползала на торчащие уши. Дженгиз совсем не походил на отца: он был низенький и полноватый, а его большие зеленые глаза смотрели на мир каким-то вялым взглядом. Но разве это имеет значение? При виде сыновей сердце Сюмбюль всегда наполнялось любовью. А сейчас ей хотелось взять их на руки, как она делала, когда они были еще малышами.
– Ну-ка, дайте я вас обниму. Сегодня у нас самый счастливый день!
– Да, наш папа вернулся, – отчеканил Доган, как выученный наизусть урок. Услышав нотки равнодушия в голосе младшего сына, Сюмбюль вспомнила, что он толком-то и не знал отца. В год, когда родился Доган, как раз и начались скитания Хильми Рахми по фронтам – мальчик рос без отца.
– Не поэтому, дурачок, – резко проговорил Дженгиз. – Сегодня Мустафа Кемаль-паша приезжает в Измир. Сегодня день независимости, Поэтому-то все так и радуются. Это мама сказала. Ведь так, мамочка?
Дженгиз подергал ее за накидку и снова спросил:
– Ты ведь тоже пойдешь на Гази[135] посмотреть?
– Конечно, пойду, сынок. Я тоже хочу его увидеть. Мы все вместе пойдем: и папа, и тетя Мюжгян с дочками, и Зивер с няней Дильбер, и, может быть, даже тетя Макбуле. Мы ждем, когда дедушка с папой допьют кофе. Хочешь, сбегай-ка к ним, посмотри, не готовы ли они.
Доган цокнул языком, выражая нежелание куда-либо идти, и в этот самый момент на улице разразилась суматоха. Женщины визжали, барабаны били, дети скакали возле барабанщиков с криком: «Он едет, он едет!» Дженгиз бросился к калитке.
– Мама, Мустафа Кемаль-паша уже почти здесь, идемте.
Открылась дверь мужской половины дома. Сначала вышел Мустафа-эфенди, опираясь на трость, за ним – Хильми Рахми. Стоило только Сюмбюль увидеть своего мужа в безупречно сидящей форме, с портупеей и прицепленной к поясу саблей, как на ее лице снова расплылась глупая улыбка. И все внутри затрепетало так, будто она была не тридцатипятилетней женщиной, а пятнадцатилетней девчонкой.
В этот же момент из кухни выбежали дочери Мюжгян, а с ними Дильбер. Сама Мюжгян в последний момент передумала и сказала, что останется дома с Макбуле-халой. Сердце ее обливалось кровью, какое уж тут веселье? Чтобы не бросать женщин одних в доме, решили, что с ними останется Зивер. Когда он это услышал, его и без того темнокожее лицо потемнело еще больше. Хильми Рахми, садясь на привязанную во дворе черную ухоженную лошадь, сжалился и пообещал отвезти его в Конак посмотреть на Кемаля-пашу позже.
И вот они все влились в толпу, двигавшуюся по улице Ики-Чешмелик в сторону Конака под сопровождение барабана и зурны. Хильми Рахми припустил лошадь и занял свое место среди всадников, торжественным строем выстроившихся по обе стороны моста Караван, через который в город должен был въехать Мустафа Кемаль-паша.
На улицах, ведущих вниз от заполоненного людьми проспекта Хюкюмет, было не протолкнуться. Мустафа-эфенди махнул рукой, мол, дальше у него сил не хватит, и тяжело опустился на табуретку перед одной из украшенных красными флагами лавочек на рынке Кемералты. После смерти Сыдыки он сильно постарел. Сюмбюль сказала детям остановиться: нехорошо было
