Молчание Шахерезады - Дефне Суман
По правде говоря, Авинаш напрасно тащил в башню мешок с письмами и дневниками. Чтобы поверить в правдивость рассказанной им истории, мне было более чем достаточно и фотографии, которую он достал из кармана своего портфеля и положил передо мной. На ней я увидела юную себя в какой-то фотостудии, где фоном служили нарисованные деревья и газели. Сначала, глядя на фото, я даже подумала: «Боже, я не помню это белое платье». Желая узнать, где и когда был сделан снимок, я перевернула его: на обратной стороне карандашом была написана дата: 1903. Пока я не прочитала эту надпись, мне и в голову не пришло, что с выцветшей, рваной по краям фотографии на меня смотрела Эдит Ламарк.
Наше сходство прослеживалось и на парижских снимках, особенно на одном, сделанном во время войны: Эдит сидит в каком-то кафе, и черты ее лица совершенно неотличимы от тех, что я видела в зеркале, которое Авинаш вложил мне в руку. Потом я увидела фотографию, на которой Эдит широко улыбалась. У нее была ровно такая же щелочка между передними зубами, как и у меня, – в юности я пыталась прикрыть ее губой.
Спасибо, татап.
Хорошо, допустим, я теперь обо всем знаю. Ну и что с того? Удивлена ли я? Потрясена ли? С тех пор как Сюмбюль нашла меня в своем саду, прошло полвека, даже чуть больше. С того самого дня я живу в турецком доме как немая Шахерезада. Мне шестьдесят девять лет. Сюмбюль умерла, Хильми Рахми, не выдержавший утраты, вскоре после ее смерти скончался в приступе горячки. Так не все ли мне равно, как я на самом деле появилась на свет, кто мои настоящие родители и кто я сама?
Один раз я уже умерла и родилась заново – в ту ночь, когда потеряла все, что имела. И сейчас Авинаш поведал мне о еще одной моей смерти и еще одном рождении, но что это меняет?
Я, Шахерезада, безмолвная наложница, спасенная офицером-турком Хильми Рахми, а позже покинутая им навсегда, останусь и дальше в своей башне, откуда виден потерявший память город, и буду молча, смиренно ждать своей смерти.
Не считая того раза, когда я прошептала свое имя умирающему Хильми Рахми, я не разговаривала долгих пятьдесят два года, и сейчас не собиралась ничего говорить Авинашу. Проницательный шпион, словно прочитав мои мысли, кивнул. Свой долг он выполнил. Теперь смерть придет за ним, и он встретит ее со спокойной душой.
Авинаш достал из портфеля толстую тетрадь в кожаном переплете, в которой я сейчас и пишу эти строки, а рядом положил позолоченное вечное перо и коробку с полными чернил пузырьками. Пытаясь выпрямить свою сгорбленную спину, он обогнул кровать и подошел к маленькому оконцу. В те годы на месте каменных домов еще не выросли новые многоэтажные здания и из окна было видно море. Не отрывая взгляда от волн, сверкавших в свете пурпурного заката, он сказал:
– Те, кто спас тебя и взял под свое крыло, не зря нарекли тебя Шахерезадой. Знай, пока ты не расскажешь эту историю, смерть в твою башню не войдет.
Впервые с того самого утра, когда я увидела его на пороге башни, я рассмеялась. Если бы я могла говорить, я бы ответила: «Мой дорогой Авинаш, тут вы неправы. Настоящая Шахерезада рассказывала истории, чтобы спасти свою жизнь, а не поскорее с ней расстаться». Впрочем, говорить это мне было и не нужно. Авинаш, как и Сюмбюль, умел читать мысли людей. Он чувствовал, что мне, сумевшей выжить, неловко будет говорить за умерших. И все же он оставил на столе тетрадь в коричневом кожаном переплете и вечное перо, снял свою шляпу с изножья, куда он повесил ее тем утром, и надел на голову.
Как и в день нашего знакомства на набережной, он коснулся пухлыми фиолетовыми губами моей руки и пробормотал:
– Придет день, когда ты, Панайота, так устанешь прятаться во тьме, где не слышно ничего, кроме твоего собственного голоса в голове, что захочешь умереть, и захочешь этого так сильно, как Шахерезада хотела выжить. Вот тогда и настанет тебе пора рассказать свою историю.
V. На пороге утраченного города
Когда умолкнут колокола
Возвращение Хильми Рахми наполнило сердца всех – даже Мюжгян, несущей траур по Хусейну, – беспредельной радостью. С того самого утра, как полковник в новенькой военной форме появился на улице Бюльбюль на лоснящемся вороном коне, в доме не стихая звучали и смех, и рыдания, и молитвы.
Но праздник пришел не только на улицу Бюльбюль – все турецкие кварталы охватил дух веселья. Везде, от Конака до моста Караван, жители вывешивали красные флаги с белыми полумесяцами и звездой[133] на своих домах и лавках, уличные фонари украсили алые ленты, и такие же ленты перехватывали шею лошадей, запряженных в экипажи. Дети в праздничных одеждах распевали на улицах песни и танцевали; женщины, обратив ладони к небу, благодарили Аллаха за «спасителя Мустафу Кемаля», обнимались, расцеловывали друг друга в щеки и плакали. Узкие, кривые улочки вокруг кладбищ заполнялись пронзительными звуками зурны и оглушительными ударами барабана. В богатых домах из граммофонов лилась музыка; юные девушки усыпали розами путь военных, шествовавших по проспекту Хюкюмет.
Трехлетняя греческая оккупация закончилась, Измир снова принадлежал им!
Сюмбюль надела припрятанное в сундуке лиловое шелковое платье. Впервые за долгие годы она снова проснулась в объятиях мужа. Ее Хильми Рахми сильно исхудал и слегка постарел, но, невзирая на усталость, он все еще оставался сильным, здоровым мужчиной, что и доказал, несколько раз за ночь предавшись любовным утехам. Такое было только в первые дни после их свадьбы!
Хоть Сюмбюль и пыталась скрыть обуревавшее ее счастье, не желая причинять лишнюю боль Мюжгян, потерявшей мужа, всем женщинам в доме, от няньки Дильбер до
