Собрание сочинений. Том 1. 1980–1987 - Юрий Михайлович Поляков
– Не волнуйтесь, – успокоил я. – Вика не виновата, по крайней мере прямо не виновата…
– Ни прямо, ни косвенно, – напористо уточнил Челышев. – На нашем знамени не должно быть ни одного пятна, у Вики впереди очень непростой институт…
– Интересно какой?
– Боюсь сглазить!
– Ну хотя бы в общих чертах?
– В общих чертах – зарубежная экономика.
– Что вы говорите! По-моему, Вика больше интересуется Кирибеевым, чем зарубежной экономикой! – не удержался я.
– Несущественно. Обыкновенное девичье любопытство, немного поднадоели чистенькие мальчики из нашей среды. Я с ней серьезно поговорил. Не волнуйтесь, мы с женой внимательно следим за кругом ее общения…
– Ну разумеется! – согласился я. – Сначала круг общения, потом наша среда, а там, глядишь, и наша каста…
– Все-таки, Андрей Михайлович, – официально рассмеялся Челышев, – у вас мышление фельетониста. Но я не вижу ничего плохого, если семья помогает обществу готовить дельного работника, а наследственность пока еще никто не отменял, и генетику «продажной девкой империализма», извините, давно не называют! Вы ведь тоже недолго поучительствовали – в журнал уходите?! – Юрий Александрович проговорил это вопросительно, но поглядел на меня строго и утвердительно.
– Вопрос решается, – туманно ответил я.
– Вопросы сами не решаются, их решают: положительно или отрицательно…
– Скажите, Юрий Александрович, – с невинным участием спросил я, – почему вы перевели Вику из спецшколы?
– Об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз, – отозвался Челышев и, дружелюбно глядя мне в глаза, протянул руку. – Кстати, Вика бредит вашим Пустыревым! Давайте-ка подумаем и подключим Центральный Совет!
– Не стоит! – ответил я.
Он уходил по переулку мелким коридорным шагом, а на перекрестке его подхватила черная «Волга». Наверное, из окон этой служебной машины мир выглядит как нагромождение фактического материала, не очень удачно подобранного к блестяще составленному отчету о ходе выполнения перспективного плана…
В школьном вестибюле, обычно похожем на перрон некоего ребячьего вокзала, было тихо и чинно, у дверей, как часовые, стояли дежурные с красными повязками на рукавах. Дети с гиканьем влетали в школу и резко осаживали: вдоль вешалок прохаживалась грозная Клара Ивановна.
– У нас месячник примерного поведения? – спросил я.
– Нет, у нас в гостях заведующий РОНО! – значительно сообщила она.
– Будет сидеть на уроках?
– Не предупреждали. Пока он у директора. Кирибеев не появляется?
– Не видно.
– Звоните матери на работу!
– Есть. Разрешите выполнять? – отчеканил я, поедая начальство глазами.
Клара Ивановна холодно кивнула: наверное, я не нравлюсь ей ни как педагог, ни как мужчина.
В учительской раздевалке я столкнулся с Полиной Викторовной, она накладывала последние мазки на свой «грим молодой девушки».
– Как я вам завидую! – вздохнула Маневич, увидев меня в зеркале. – Журналистика – это настоящее творчество!
– А педагогика?
– Поденщина!
На первом уроке в пятом классе я разбирал с ребятами главу «Одиссей на острове циклопов». Они, замирая, следили, как хитроумный Улисс выпутывается из сложной ситуации, и предлагали много других способов спасения, вплоть до лазерного оружия. В духе нашего антиалкогольного времени я постарался не заострять их внимание на «крепком божественно-сладком напитке», при помощи которого был усыплен одноглазый людоед. И все шло прекрасно, пока осведомленный Шибаев не объяснил товарищам, что «циклоп поймал кайф и вырубился».
Во время урока в класс заглянул заведующий РОНО, эскортируемый Стасем и Кларой Ивановной. Шумилин сделал успокаивающий жест: мол, не надо тревожиться, – и, молча кивая, слушал доверительный шепот Фоменко. Они были похожи на врачей, совершающих утренний обход и скорбно задержавшихся возле койки безнадежного больного.
На перемене, в учительской, Евдокия Матвеевна, как обычно, разыскивала журнал, но разговаривала почему-то шепотом. Полина Викторовна убеждала непривычно томную Аллу в том, что у нас производственные отношения давно заменены личными – судя по всему, речь шла о том, кому достанется в борениях вырванное у РОНО высокое звание учителя-методиста, дающее 25 рублей прибавки к жалованью. Елена Павловна была элегически грустна, но при моем появлении – надежды юношей питают! – кажется, повеселела. Чугунков вручил мне обстоятельный список прогульщиков и пожаловался, что Володя Борин, поспорив с Бабкиным, закинул гранату в открытое окно директора картонажной фабрики. Она упала на стол заседаний. И участники совещания, включая представителя райкома партии, на мгновение решили, будто граната настоящая… Случившаяся рядом Валя Рафф тоже наябедничала на влюбленного Бабкина, каковой продолжает ходить в пионерскую комнату и дуть в горны. Борис Евсеевич собрался поведать о том, как в 1958 году в него втрескалась десятиклассница-медалистка, но тут раздался звонок…
На втором уроке в шестом классе меня ожидало радостное событие – посещение Клары Ивановны. Она уселась за последнюю парту и после каждого моего слова с недовольным видом делала пометки в блокноте. Честно говоря, плана урока у меня не было: я собирался быстренько отщелкать междометия и перейти к повторению. Перестраиваться пришлось на ходу, получилось не ах, но, по-моему, дети все-таки усвоили, что «ах» – это тоже междометие. Тимофей Свирин, оказавшийся за одним столом с суровым завучем, вел себя невообразимо примерно и постоянно поднимал руку, но только было непонятно: просится он к доске или просто чешет за ухом. Рисковать я не стал.
На перемене, анализируя мою беспомощность, Опрятина обнаружила отсутствие плана, сообщила, что у меня плохо с дифференцированным подходом к ученикам, а в заключение порадовала мыслью, что педагогика – это профессия, а не сезонная халтура.
Третий урок был в том же шестом классе. Я обнаружил, что оценок в журнале маловато, и вызвал нескольких учеников читать наизусть «Смерть пионерки». Когда молодость повела в «сабельный поход» Тимофея Свирина, в кабинет заглянул завхоз Шишлов и передал два распоряжения: обязательно зайти в конце дня к директору и в понедельник пройти флюорографию.
Потом я, как говорят в армии, «согласно программы», рассказал ребятам о невезучем «рыцаре печального образа», а в заключение объяснил, что имя Дон Кихота стало нарицательным и теперь так называют честных, благородных, добрых, но неудачливых людей.
– Андрей Михайлович, а ваш Пустырев тоже был Дон Кихотом? – спросила Рита Короткова.
– В известной степени, – удивленно ответил я.
– А можно, мы вместе с девятым классом будем искать его роман? – выпалила она, оглядываясь на товарищей.
– Можно! – разрешил я и пощупал письмо.
На перемене я дозвонился до Екатерины Николаевны Кирибеевой и получил взволнованные заверения, что ее сын и мой ученик каждое утро с портфелем уходит в школу. Теперь все понятно! У римлян имелись две специально уполномоченные богини: Итердука и Домидука. Первая сопровождала детей на занятия, вторая приводила их домой. Древним было хорошо, а как жить нам, учителям-атеистам? Молиться Итердуке? Надо попробовать…
15
