Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет

Тебе ведь не нравился этот хлыщ Роберт, да и как он мог нравиться? Он мог только вызывать смех, он был пошлостью, банальностью, ты сама это видела, и все же… Так всегда бывает, я все узнал случайно, увидев вас, сидящих в кафе. Конечно, вы могли просто встретиться на улице и разговориться, но я видел, как он поедал тебя глазами и ты не противилась взгляду, не пресекала его. Ты легко могла остановить его, если бы хотела, но не останавливала.

Я не знал, насколько вы близки, да я и не желал знать, лишь позже я догадался, что ничего серьезного не произошло, но тогда это уже не имело значения-Я ломал голову, думая, что делать, и в результате решил не вмешиваться, снова не вмешиваться. «Почему?» – спросишь ты.

Я не борец за женщин, вообще не борец. По той простой причине, что за женщин бороться бессмысленно, а те, которые борются и побеждают, в результате все равно проигрывают, неся значительно большие потери, чем те, которые не вступали в борьбу. Самое лучшее, что я мог сделать, это отойти в сторону, постараться не видеть, не замечать. И я стал уезжать почти каждую субботу. Конечно, мне было неспокойно оставлять тебя одну, конечно, мне хотелось позвонить, приехать. Но я знал, что этого делать нельзя: не в моих силах предотвратить то, чему суждено случиться. Все зависело только от тебя.

Видимо, тогда, даже помимо моей воли, незаметно, во мне начало зреть решение оставить тебя. А потом оно окрепло. Этому способствовал еще один случай.

Я как-то вернулся ночью, не предупредив тебя. Шел сильный дождь, он начал беспокоить меня уже по дороге, а когда я приехал на побережье, океан сильно штормил. Прогноз на завтра не обещал ничего хорошего, и я повернул назад. Когда я остановил машину возле дома, я увидел в окнах нашей квартиры свет, тени двух людей и машину Роберта у подъезда. Надо ли рассказывать, какую боль я испытал? Ты ответишь «не надо», ты и так знаешь, ты сама теряла родного человека.

Конечно, я не стал подниматься, что может быть глупее? Я сидел в машине и пытался собраться с мыслями, но не мог. А потом появился Роберт, и по его растерянному виду я догадался, что его ожидания не оправдались. Но это уже не имело значения, во всяком случае, для меня. Я не спал всю ночь, шок сменял фазы, от отчаяния до опрометчивой решимости, но к утру я принял решение, спокойное и твердое, во всяком случае, оно мне таким казалось.

Я понял, ты переросла меня, примитивно просто, как один растущий человек перерастает другого, не растущего. В том-то и дело, я как бы уменьшался от талантливого, как когда-то говорили, писательства к бездарному преподаванию, а ты, наоборот, поднималась вверх. Когда мы познакомились, я находился выше, потом мы сравнялись, а сейчас я осознал, что ты обогнала меня. Наверное, так продолжалось уже давно, просто я не хотел замечать, и требовался толчок. И вот он произошел. К тому же мне казалось, что ты переросла меня не только в творчестве, но и в любви, я чувствовал, что нахожусь на пределе, что я скоро уже не смогу дать тебе того, что ты потребуешь. Планка оказалась поднятой, и я не дотягивался.

Почему так случилось? – спрашивал себя я. Может быть, моя отстраненность, мое безразличие стали ошибкой, возможно, они отдалили тебя, и я сам во всем виноват? Или это произошло из-за того, что я занимался не тем, для чего предназначен, и это пагубно сказалось на остальных моих возможностях, и я потерял силу? Ведь я сам всегда считал, что творческая потенция определяет любую другую. Но какая разница, что являлось причиной? Я терял тебя, остальное не имело значения.

Я представил, что нас ждет в будущем: твои измены, потом, наверное, мои, просто так, из желания отомстить, споры, ругань и выяснения отношений, отчуждение, и все, больше ничего. А затем разрыв и в лучшем случае взаимная ненависть, а скорее всего – безразличие. Я не хотел этого. Я подумал, что, если мне не суждено удержать тебя рядом, я, возможно, смогу удержать тебя на расстоянии. Именно благодаря расстоянию. Может быть, думал я, потом, когда ты узнаешь других мужчин, ты поймешь, что для тебя существую только я один и никого больше. Так будет честнее, так не будет измен, только свободный выбор, и тогда, возможно, нам удастся сохранить нашу любовь.

Была и еще причина: я стал замечать проблески. Помимо моей воли в сознании рождалась своя, отличная от реальности жизнь, люди в ней двигались, разговаривали, и тогда мои губы сами начинали шевелиться, и я уже знал слова. Я понял, что это возвращается мой дар.

Возможно, его возрождение было связано с тобой, с болью, которую ты мне причинила, с моим поражением. Знаешь ли ты, любимая, что поражения, если от них не погибают и оправляются, в результате поднимают выше, чем победы? Конечно, знаешь, теперь знаешь. Так произошло и со мной, твое предательство насильственно взломало что-то внутри меня, сдвинуло, перевернуло, и от этого мой доселе отстраненный, затопленный дар высвободился из-под насевшей на него тяжести и поднялся, всплыл на поверхность. И теперь требовал от меня новой попытки.

Итак, все было решено, ты еще не знала, но все было решено. Я позвонил старым знакомым, и тебя пригласили в Италию. Я знаю, тебе обидно это читать, но ты не должна расстраиваться, ты была исключительно способной и достойна этого места.

Мне следовало спешить, кто-то из журналистов узнал мое новое имя, раскопал номер телефона, и все мои планы могли рухнуть в любую минуту. Помнишь телефонный звонок, заставший меня врасплох, когда мне пришлось придумать историю про некоего писателя, своего неудачливого однокашника. Надо было торопиться, и я принялся уговаривать тебя, стараясь как можно мягче, чтобы ты не заметила, и ты не заметила. Ты уехала. И началась новая эпоха для тебя, но и для меня тоже.

Я долго думал, как мне остаться в твоей жизни, и придумал наши письма. Я сам не сразу понял, насколько это удачная находка, лишь позже я оценил: ничего лучшего и представить было нельзя. Я удерживал тебя письмами. Я, Стив, остался, как и хотел, самым близким, самым доверенным для тебя человеком, единственным, кто был посвящен во все детали твоей жизни, без утайки, без излишней позы, без желания приукрасить. Я не только все знал, я еще имел возможность влиять па тебя, ты, наверное, и не заметила, но это я прервал пару твоих недолгих романов, я тогда еще не понимал, что мне незачем их опасаться. Я ощутил, что снова становлюсь сильнее, что вновь значим для тебя, возможно, более, чем прежде, и эту силу мне дали письма.

Интересно, что я больше не ревновал тебя, боль прошла. Да и к кому мне следовало ревновать? Все те, кто находились с тобой, оставались далеко внизу, я парил над миром, я правил им, оттуда, свысока. Почему так случилось? Да потому, что, рассказывая мне в подробностях о своих увлечениях, ты представляла их всех на мой суд, и я мог казнить или миловать. Я, заметь, как правило, миловал, потому что именно в этом привилегия сильного – не в ревности, не в казни, а в помиловании.

К тому же наша жизнь постепенно растеряла ощущение реальности, она превратилась в игру моего ума, фантазию, начавшуюся с твоего отъезда, затем продолжившуюся письмами и так никогда не окончившуюся. Я не уверен, поймешь ли ты, но я чувствовал, что наконец жизнь сравнялась с мечтой, став призрачной, неосязаемой, нереальной, подобной фантазии, выдумке, моей очередной книге. Подумай об этом и постарайся понять, это важно для дальнейшего.

Я стал писать новый роман, и у меня получалось. Конечно, я ушел из университета, я оказался никудышным преподавателем, мои лекции были пронизаны застывшей скукой: одинаковые слова, одинаковые мысли, если таковые вообще имелись. Я спешил к своей новой книге, спешил поведать еще одну, доныне никому неведомую историю, она единственная привносила смысл в мою жизнь.

Я писал долго, высасывая из ночных фантазий живительные капельки удовольствия, все до последней; вообще, в моем существовании осталось лишь две первопричины, два источника: ты, любимая, и моя новая книга. Я жил в наших письмах и в книге, я поселился там, я изгнал себя из реального мира, и, когда выходил на улицу, люди шарахались от меня. Я знал, что мой внешний вид пугающе странен, но разве это могло меня беспокоить? Мой новый книжный мир оказался значительно богаче мира реального, к тому же он зависел только от меня. Понимаешь, Джеки, я был Богом, я создавал вселенную, страны, города, людей, и они жили и дышали, как я хотел того.

Я целый год писал книгу об итальянском театре. Я не говорил тебе, но моя мать итальянка, мое детство прошло в Италии, и меня всегда тянуло вернуться, и вот я вернулся, начав писать книгу об актере. Вскоре я заметил, что мой персонаж исподволь подменяет меня, я не противился, и, собственно, все двенадцать месяцев, что я писал, я и оставался им – актером итальянского театра.

Я жил в Италии, играл в спектаклях, видел со сцены заме-ревших зрителей, загорался от их рукоплесканий, был гибким и пластичным, я нервно чувствовал и нервно любил. Я никак не напоминал того одичалого человека, который выползал по ночам из своего маленького, неопрятного домика на самом конце заброшенной деревни, небритый и грязный, со спутанными волосами и диким взглядом. Но именно потому я и выглядел небритым и грязным, что меня не было ни в домике, ни на окраине деревни, именно потому я озирался диким, отсутствующим взглядом, что не понимал, откуда этот одинокий с облупившейся краской дом и эта почти нежилая улица.